Друг это единственный человек перед которым я могу думать вслух: Что значит «друг-это тот, перед которым ты можешь думать вслух.»

Содержание

Другом является такой человек, с которым я могу быть искренним. В его присутствии я могу думать вслух.

ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ

ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ

Я могу ошибаться, но мне кажется, что с возрастом человек становится спокойнее и предпочитает думать, прежде, чем действовать.

Мартин Скорсезе (5)

Мне не нужна кровать, чтобы доказать свою женственность. Я могу быть сексуальной, просто срывая яблоки с дерева или стоя под дождем.

Одри Хепберн (30+)

Постановка «я могу» приводит к положительному результату, постановка «я не могу» не приводит ни к какому результату.

Жан-Поль Сартр (40+)

Я не могу «иметь» депрессию, страх, раздражение, только я сам могу создать себе эти состояния.

Закон гармонии в нас (Макс Люшер) (40+)

Муж, ногами ты не топай, если не доволен мной!
Я могу ведь быть любая, а тебе ответ такой:
Тем, что в женщине разбудишь, тем довольствоваться будешь.

Владимир Вишневский (100+)

Человек может то, что он хочет, и, если он говорит «я не могу». значит не хочет.

Неизвестный автор (1000+)

Чтоб вы знали, я псих. Но я не такой псих, как вы думаете. Я могу захотеть потрахаться в совершенно безумном месте, но я никого не хочу убивать, насиловать или увечить.

Майк Тайсон (50+)

Когда я освобождаюсь от того, кто я есть, я становлюсь тем, кем я могу быть.

Лао-Цзы (100+)

Когда меня любят, мне уже не нужно без конца думать о себе. Ведь я в себе уверен. Я свободен и могу заняться чем-то другим.

Пять языков любви (Гэри Чепмен) (10+)

Я не могу забыть, но я могу простить.

Нельсон Мандела (20+)

«Суицидальные мысли – это красный флажок, когда нужно все бросить и идти к врачу» | Деньги

Наталья Ривкина, руководитель Клиники психиатрии и психотерапии ЕМС. Фото: Арсений Несходимов для Republic

Какие мифы о суициде мешают спасать людей

В обществе к психическим расстройствам принято относиться как к болезням, которые угрожают лишь социальной жизни человека. Мы забываем о том, что и банальное тревожное расстройство при отсутствии адекватного лечения несет в себе такую же смертельную угрозу, как и рак, – пожалуй, даже менее контролируемую. Если при соматических болезнях, угрожающих жизни, мы «врага знаем в лицо», то с идеями о суициде связано очень много фантазий и мифов, из-за которых на болезнь могут даже не обратить внимание.

Самый главный и опасный миф заключается в том, что человек, который хочет совершить самоубийство, не станет об этом говорить. Принято думать, раз человек свое намерение проговаривает вслух – это бравада или манипуляция, можно быть спокойным, он вряд ли его реализует. На самом деле чаще всего, когда люди говорят, что у них есть мысли покончить с собой, они пытаются таким образом получить помощь. Иногда они это делают опосредованно – говорят, что устали от жизни, или подобные вещи, на которые семья может не обращать особого внимания. На самом деле, если человек в любой форме высказывает суицидальные идеи, это повод немедленно обсудить ситуацию с врачом.

Второй миф касается так называемого антивитального поведения и манипуляций. И то и другое может приводить к необратимым последствиям. Если человек наносит себе порезы, чтобы с помощью физической боли облегчить тяжелое эмоциональное состояние, это называется антивитальным поведением. Сегодня оно превратилось в настоящую эпидемию среди подростков, которая особенно распространена в закрытых школах. Формально подросток не имеет цели покончить жизнь самоубийством, но он не в состоянии контролировать эту грань. Поэтому в современной детской психиатрии нет разделения между антивитальным поведением и суицидальным. Часто родители, думая, что таким образом ребенок манипулирует ими, пытается привлечь внимание или урегулировать какой-то конфликт в семье, не воспринимают порезы с той серьезностью, с которой необходимо. Они не обращаются за помощью к специалистам, что порой заканчивается трагично. Антивитальное поведение у подростков требует внимания психиатра. Оно несет в себе такую же смертельную опасность, как и суицидальная попытка.

И, наконец, третье распространенное заблуждение, что вопрос «Думаешь ли ты о смерти, о самоубийстве?» может спровоцировать суицид. Это абсолютный миф! На консультациях, спрашивая подростков о суицидальных мыслях, я через раз слышу возмущение родителей: «Как вы можете задавать такие вопросы?!» Родители считают, что врач таким образом может подтолкнуть ребенка к суициду. Более того, даже соматические врачи, которые работают с онкологическими больными, людьми, страдающими от рассеянного склероза и других тяжелых заболеваний, ассоциированных с суицидальным риском, боятся спрашивать своих пациентов. Хотя на самом деле это единственный способ узнать, что происходит с человеком, и помочь ему. И вопрос этот никак не может подтолкнуть к суициду. И если у кого-то нет такой идеи, от того, что мы спросим: «А не думаете ли вы покончить с собой?» – у него неожиданно эта мысль не возникнет. Зато если суицидальные идеи действительно есть, ответ на вопрос дает нам шанс спасти человеку жизнь.

О людях, которые больше подвержены суицидальному риску

К сожалению, суицидальному поведению, как и любви, все возрасты покорны. Не существует возрастных рамок, за пределами которых можно перестать беспокоиться по этому поводу. Однако особую группу риска составляют подростки. Именно в подростковом возрасте чаще всего проявляются психические расстройства. Помимо этого, у подростков не до конца сложилась система эмоциональной регуляции и доступных средств, чтобы справляться с напряжением, у них меньше, чем у взрослых. С подростками есть еще одна большая сложность – многие психоэмоциональные проблемы и психические расстройства путают с подростковым кризом, и родители чувствуют себя относительно спокойно, потому что им кажется: все перерастет, у наших соседей дела еще хуже. Так можно пропустить в том числе и суицидальный риск.

Другая большая группа, требующая особого внимания, – люди старшего возраста. У них тоже происходят определенные изменения эмоциональной регуляции, повышается риск развития депрессии плюс возрастной кризис, связанный с переходом от одного образа жизни к другому. Уйдя с работы, люди часто теряют смысл жизни, боятся стать бременем для семьи, тяжело переживают возрастные физиологические изменения. Внешне это может быть незаметно, родные могут считать, что человек просто скучает на пенсии, и у близких может не возникнуть даже мысли, что за этим кроется что-то еще. Здесь нужны усилия семьи, чтобы поддержать в человеке ощущение его значимости.

Отдельную группу риска составляют люди с некоторыми соматическими заболеваниями. Например, при раке поджелудочной железы очень высока частота депрессий и, как следствие, суицидального поведения. У паллиативных больных, особенно при болевом синдроме, в полтора раза выше риск, чем у онкологических пациентов на более ранних этапах.

По международному стандарту, если симптомы депрессии (подавленность, апатия, сниженное настроение, тревога, нарушение сна) существуют больше двух недель, это требует назначения лекарств. Потенциально эти состояния несут в себе суицидальный риск. К примеру, подростки, которые до трех часов ночи сидят в социальных сетях, вызывая раздражение родителей, на самом деле могут иметь проблемы со сном, а вовсе не желание сидеть за компьютером. И достаточно об этом спросить, чтобы услышать: «Я не могу уснуть». На этот симптом нужно обязательно обращать внимание.

О том, как обстоят дела в России

Главная российская особенность в этой общечеловеческой проблеме – попытки решить все внутри квартиры. Не выносить сор из избы и тем более не обсуждать ничего со специалистами. В России очень низкий уровень информированности о психических расстройствах в целом и о суицидальном риске в том числе. Во всем мире есть большие социальные и медийные проекты, которые объясняют, как распознать у человека суицидальный риск, учат не бояться задать вопрос о суицидальных мыслях, развенчивают мифы и дестигматизируют психиатров. В России люди до сих пор убеждены, что, идя к психиатру, они получат печать в паспорт и пожизненное клеймо.

Другая беда российской медицины – отсутствие в государственных клиниках комплексного подхода к оказанию медицинской помощи, когда с пациентом работает не только психиатр, подбирая медикаментозную терапию, но и психотерапевт. И когда с семьей пациента тоже работают врачи-специалисты. Кроме того, часто доктора не выявляют суицидальные мысли пациентов при наблюдении за ними. Несколько лет назад наше отделение совместно с кафедрой психиатрии Медицинской школы ЕМС курировало программу Департамента здравоохранения на базе Европейского медицинского центра, через которую прошло около восьмисот врачей. В рамках этой программы мы учили онкологов обсуждать с пациентами их желание умереть, правильным образом задавать вопросы. Соматические врачи должны быть первым звеном, которое выявляет пациентов, нуждающихся в консультации психиатра.

И наконец, огромная проблема – у нас очень плохо диагностируют у подростков состояния, в которых высок риск развития психических расстройств и суицидальных намерений. В школах нет подготовленных психологов, разбирающихся в вопросах психиатрии. Нет социальной системы оценки рисков, обучения родителей, информирования общества, продуманной системы ранней диагностики. Например, в Австралии есть федеральная программа, по которой все подростки 12–13 лет проходят психиатрическую оценку на выявление факторов риска психических расстройств. А мы, конечно, можем задавать себе вопрос, бороться с «группами смерти» во «ВКонтакте» или не бороться. Но помимо этих вопросов, должны быть и другие, более важные – что мы как общество должны сделать для предупреждения развития у ребят суицидального поведения. Потому что понятно, что и «группы смерти», и пошаговые инструкции в интернете, как наносить самопорезы, привлекут только тех молодых людей, у которых есть очень большое нервное напряжение, и они ищут способ с ним справиться.

О принудительной госпитализации

Люди, которым приходит в голову идея покончить с собой, чаще поначалу боятся этой мысли. Таким пациентам легче помочь, потому что они ищут помощи. Гораздо труднее ситуация, если у человека уже есть не просто идея, но и четкий план, как покончить с собой. Тогда врачи и родные попадают в тяжелое с психологической и этической точки зрения положение. При наличии активного суицидального риска и разработанного плана во всем мире пациенты получают недобровольное лечение – их госпитализируют в стационар без их согласия. Лечение они могут получить только в государственных клиниках. И госпитализация происходит через «скорую помощь».

Это эмоционально непростое решение и для меня как для врача, и для близких человека. Семьи обычно боятся этого момента, но здесь нужно взвешивать все за и против, все риски. Такая ситуация в психиатрии приравнивается к положению, когда, например, у пациента перитонит и ему нужна операция по жизненным показаниям. В моей практике был случай, когда восемнадцатилетней пациентке была показана ампутация, иначе она могла погибнуть, но и она, и ее семья были категорически против, они все говорили, что пусть она лучше умрет, чем будет жить без ноги. При угрозе смерти врач обязан оказать помощь, приняв решение за пациента. В этом смысле психиатрия ничем не отличается от любого другого направления медицины. Здесь действует обычная медицинская логика. Когда человек находится между жизнью и смертью, врач обязан оказать ему помощь.

Если у человека болит живот, мы понимаем, что это симптом какой-то болезни. А к нежеланию жить мы относимся просто как к психологическому состоянию. На самом деле это не просто психологическая история: мне стало грустно, и я решил, что не буду больше жить. Это симптом болезни, которую нужно лечить.

О том, как психиатр работает с людьми с суицидальными мыслями

Люди бывают так охвачены переживаниями и душевной болью, что им сложно увидеть какие-либо альтернативы. Но психиатр никогда не спорит с человеком, не говорит ему: «У вас плохой план, вообще-то у вас все в жизни хорошо». Мы совершенно нейтрально признаем: «Да, этот план имеет право на существование, но давайте подумаем, к чему это приведет, каковы альтернативы, какая возможна поддержка». Существует специальная методика – мотивационные интервью, которые нацелены на то, чтобы помочь пациенту, взвесив все за и против, выбрать жизнь. Есть так называемый антисуицидальный контракт, по которому пациент в течение какого-то времени обязуется не совершать самоубийство, а мы за это время беремся ему помочь. Задача врача – обсуждать с пациентом то, что с ним происходит, и нащупать точку, когда человек скажет: хорошо, я не вижу просвета в будущем, я чувствую себя виноватым перед всеми, мне приходит в голову идея покончить со всем – но я готов обсудить альтернативы и принять помощь. Мы должны очень четко понять мотивацию конкретного человека и исходить только из нее.

О том, что происходит с близкими человека, совершившего самоубийство

Близкие людей, совершивших самоубийство, переживают тяжелейший стресс и нередко сами оказываются в группе риска посттравматического расстройства. Это может быть отсроченная реакция, которая проявляется только через полгода в виде той же потери смысла жизни, потери ориентиров. Люди могут терять круг общения, интересы и в том числе испытывать суицидальные мысли. Им тоже требуется помощь специалистов.

Часто мы видим пациентов, которые очень долго готовились к самоубийству, иногда полгода-год. При этом в семье с хорошими, теплыми отношениями об этом даже не подозревали. К сожалению, депрессию мы видим далеко не всегда. Есть так называемые формы маскированной депрессии, когда человек остается активным и ведет себя привычным образом. Для родных такая ситуация оказывается тяжелейшим ударом. При этом они редко обращаются к специалистам из-за давящего чувства вины, считая, что неправильно в их ситуации искать помощи. Конечно, таких людей стоит всеми силами мотивировать на визит к врачу, потому что возвращаться к жизни после пережитого очень трудно.

О том, как уговорить человека обратиться к психиатру

Если вы заметили у близкого человека признаки депрессии и суицидальные мысли, то единственный правильный шаг – идти к специалисту. Но фраза «Давай обратимся к психиатру» в России звучит пугающе. В EMC я часто сталкиваюсь с ситуацией, когда человек отказывается от помощи и семью нужно учить, как уговорить.

Правило номер один – постарайтесь понять, что действительно тяготит человека. Правило номер два, которое связано с первым, – его не обязательно тяготит то, что тяготит вас. Например, ваш муж, жена, ребенок или родитель из-за депрессии может стать очень раздражительным, и вам от этого тяжело. Но это не значит, что и ему от этого тяжело. Возможно, ему тяжело от того, что он плохо спит. Или вас очень тяготит, что близкий человек апатичен – вы говорите ему: «Сколько можно, ты с трудом встаешь с дивана, с трудом ходишь на работу, тебе нужно к врачу». А он вам скажет, что для него это нормально. Но его может тяготить то, что он испытывает постоянную тревогу. И здесь есть очень важный момент для любого психиатра и для любого родителя. Суицидальные мысли – это красный флажок, когда нужно все бросить и идти к врачу.

Подростков может беспокоить то, что им стало сложно общаться со сверстниками. Их очень беспокоит то, что они плохо спят и испытывают тревогу. Это то, за что мы должны зацепиться и сказать: «Слушай, я знаю, что тебя трясет от тревоги и ты не всегда понимаешь, с чем она связана. Есть специалисты, которые этим занимаются, давай встретимся с ними?» Слова «ты нас пугаешь» или «ты со всеми ругаешься» – это не аргумент. Аргумент только то, что беспокоит самого человека.

Правило номер три – хорошо, когда с предложением обратиться к врачу к человеку приходит наиболее значимый для него близкий. И очень часто это может быть не член семьи, а кто-то из его друзей или друзей семьи.

Четвертое правило – эффект неожиданности. Если человек согласился обратиться за помощью, не договаривайтесь пойти к врачу послезавтра, идите сегодня. Если человек сказал «да», лучший ответ: «Отлично, такси ждет внизу, поехали». Поэтому имеет смысл заранее встретиться с доктором и обсудить некий общий план действий.

Наконец, важно знать: какова бы ни была причина депрессии или возраст человека, способ распознать суицидальные мысли один. Нужно задать вопрос: «Бывает ли у тебя мысль, что ты не хочешь жить?» Нужно не бояться спрашивать и запомнить, что этот вопрос еще никогда никого не убил, но реально давал нам шанс. Потому что, к сожалению, на разных жизненных этапах человек может столкнуться с потерей смысла жизни. И мы имеем право говорить об этом с нашим ребенком, родителями или бабушкой. Это часть нашей близости, часть связи между любящими людьми – часть нашей жизни.

Текст: Ася Чачко. Фото: Арсений Несходимов для Republic

Имеются противопоказания. Необходима консультация специалиста

«Нас учили, что ныть нельзя»: как принять и преодолеть депрессию

Для просмотра этого контента вам надо включить JavaScript или использовать другой браузер

Подпись к видео,

Неловкие вопросы: что значит жить с депрессией?

Многие люди живут в состоянии депрессии годами и не подозревают об этом. У всех бывает осенняя хандра, неудачные дни, неуверенность в себе, но депрессия — это не просто плохое настроение.

В современном обществе — это одно из распространенных расстройств психики, в худших случаях заканчивающееся преждевременной смертью. По последним оценкам ВОЗ, от депрессии страдают более 300 миллионов человек в мире.

Русская служба Би-би-си поговорила с людьми, которые пережили депрессию, о стереотипах и мифах с ней связанных, а также о том, как эту болезнь преодолеть.

Подпись к фото,

Саше Машину диагностировали клиническую депрессию, реабилитироваться полностью ему удалось через год. Яна Мандрыкина в течение года победила депрессию

Стереотипы о депрессии

«Депрессии не существует. Ее придумали психотерапевты, чтобы заработать»

Женя Голомуз: Я сменила достаточное количество психотерапевтов и могу сказать, что многие из них действительно используют депрессию, чтобы заработать. Они увеличивают количество сессий, заставляют приходить два раза в неделю, якобы одной сессии недостаточно. Но есть и порядочные люди, они реально понимают твою проблему, потому что очень часто сами прошли через депрессию перед тем, как стать психотерапевтами. Как и в любой профессии, среди психотерапевтов и психиатров есть шарлатаны.

Ирина Урнова: У меня был психотерапевт, который начал делать то, чего делать нельзя. Он начал принижать мои проблемы, говорить, что моя проблема — не проблема. Мы прекратили встречаться.

«Это болезнь эгоистов»

Саша Машин: Скорее — это болезнь перфекционистов. Очень часто случается с теми людьми, которые пытаются добиться крутого результата в каком-либо роде деятельности.

Кирилл Черемисов: Я знаю много эгоистов, которые не болеют. Наоборот, во время депрессии себя не любишь, а чтобы вылечиться, нужно полюбить. Один из моментов психотерапии, психоанализа и других методик — развивать любовь к себе.

Подпись к фото,

У Анастасии Тропп (слева) было несколько периодов депрессии, самый долгий длился полтора года. Женя Голомуз (справа) была в клинической депрессии почти два года, и три года из нее выходила

«Хватит себя жалеть. Займись чем-нибудь полезным!»

Женя Голомуз: Я все время занимаюсь чем-нибудь полезным, постоянно приношу пользу людям. Если я не приношу пользу людям, я придумываю, как приносить пользу людям, потому что это реально помогает в жизни.

Кирилл Черемисов: Нас учили, что нельзя ныть. Это слабость. Нужно быть сильным. Мальчикам нельзя плакать. Жалеть себя нужно. Это нормально. Почему нет?

Кристина Бутаева: Надо признать это. Да, я действительно жалею себя в данный момент. Почему я должен перестать это делать?

Саша Машин: Представьте, что вы сломали ногу. И вы говорите себе: чувак, соберись, ты же не тряпка. Настоящий мужик. Депрессия — это не лень в вас говорит. Это заболевание, которое требует профессионального лечения.

Яна Мандрыкина: Я, кстати, ломала ногу в этом году. Было бы странно, если бы я не вызвала скорую помощь.

Вера Корнакова: Хочется, чтобы пожалели, но ты не можешь принять эту заботу о себе.

Ирина Урнова: И этой заботы всегда мало. Она раздражает. Все не то.

Подпись к фото,

Вера Корнакова (слева) дважды переживала депрессию, из которых один раз лежала в больнице. У Ирины Урновой (справа) пограничное расстройство личности

«Ты стал таким скучным, никуда не выходишь!»

Женя Голомуз: Депрессию нужно уметь людям объяснять, потому что им кажется, что ничего не видно, ничего не болит, значит, с тобой все в порядке. И почему ты вообще лежишь на кровати опять? Концерт же классный, пойдем выпьем.

Ирина Урнова: У меня были друзья и знакомые, которые говорили: «Ты тянешь меня с собой на дно». Возможно, так и было, им было тяжело, но это не помогает. Друзьям тех, у кого депрессия, я бы посоветовала либо помочь, либо вообще отойти.

«Хватит притворяться. Ты должен взять себя в руки!»

Женя Голомуз: Хватит притворяться — это худшее, что можно сказать, потому что мне в какой-то момент начало казаться, что может быть, я на самом деле притворяюсь? Может быть, я действительно ленивая свинья?

Кристина Бутаева: Эти фразы обесценивают чувства человека. Стойте, я только что хотел вам сказать, что я в этот момент действительно слабый. Почему вы не хотите это признать? От фразы «будь сильным» в состоянии депрессии становишься слабее. Снаружи ты не можешь признаться, а внутри — беспомощный. Такие фразы загоняют.

Кирилл Черемисов: Конечно, загоняют. Они делают еще слабее, как будто говорят: тебе должно быть стыдно. Это все навязанные обществом модели поведения, которые мешают понять свое состояние.

Саша Машин: Меняется химия в голове — одних веществ стало меньше, других стало больше. Вы уже не можете сами себе помочь. Нужно изменить эту химию, обратившись к врачу. Себя в руки взять невозможно. Для этого нет никаких шансов.

Вера Корнакова: Многие считают, что ты притворяешься, но это от непонимания, что происходит. Степень эмпатии у человека не такая, чтобы прочувствовать, что с тобой.

Подпись к фото,

Кристина Бутаева справилась с депрессией, благодаря работе со специалистом. Кириллу Черемисову удалось справится с депрессией за год

«Это слабость, будь сильным! Есть люди, которым гораздо хуже»

Женя Голомуз: Первый эпизод депрессии у меня был в 14 лет. Я пришла домой и говорю: у меня депрессия. Мне родители говорят: Жень, совсем сдурела? Вот почитай «Робинзона Крузо», ему было намного хуже. Он вообще был один, а у тебя все есть: квартира, школа классная, английский с утра до вечера. Депрессия точно не для слабаков, ведь чтобы признаться, что у тебя депрессия, нужно быть суперсильным.

Кристина Бутаева: В самом начале было стыдно ныть, неловко себе признаться. Ведь жизнь вокруг продолжается. И хотелось бы сказать: а мне сейчас грустно. Но от тебя настолько ожидают улыбок, когда ты куда-то заходишь или участия в вечеринке. Приходится соответствовать, и в этом есть большая дисгармония. Впервые поныть я смогла только у специалиста. Наконец-то смогла сказать: мне плохо, да!

Кирилл Черемисов: Да, есть голодающие дети в Анголе, и этот фактор должен работать, но он не работает.

Анастасия Тропп: Многие мои друзья до сих пор не в курсе, что у меня была депрессия. Мне почему-то было настолько стыдно было говорить о том, что я нахожусь в этом состоянии своим друзьям. Мне было неловко вываливать на них свои проблемы. Когда они узнали, делали круглые глаза и говорили, что я что-то придумала.

Жизнь с депрессией: личный опыт

Как это происходит?

Женя Голомуз: Ты перестаешь ходить на работу, потом перестаешь выходить из комнаты, вставать с кровати, потом перестаешь переворачиваться, потом просто смотришь в подушку. Друзья говорят: «Жень, ты могла бы написать, что плохо». А я не могла, потому что коммуникация занимает много сил и энергии, это действительно тяжело сделать.

Кирилл Черемисов: Постоянная физическая усталость и эмоциональное истощение. Утром просыпаешься, выспавшись, но ты разбитый и не хочется ничего. Вечером приходишь с работы еле живой. Единственное, что хочется — выключить свет, лечь на диван и отключить телефон.

Кристина Бутаева: Ощущение дна. Широкая черная полоса в жизни. Несколько раз ловила себя на мысли, что хуже быть не может. Но становится хуже. Потом я признавалась себе, что не могу больше бороться. Усталость от борьбы одолевала.

Яна Мандрыкина: Едешь, рыдаешь в машине и не понимаешь причины. Состояние было такое, что сейчас бы врезаться куда-то и все. И еще я все время работала, примерно 24 часа в сутки. Иногда чуть-чуть спала.

Ирина Урнова: Смысла в жизни особо нет. Незачем вставать утром, незачем ложиться раньше или позже. Незачем придумывать, что-то делать, ставить какие-то цели.

Вера Корнакова: Бесконечно долгий сон, который не приносит успокоения. Боли, которые не снимаются обезболивающими. И панические атаки.

Саша Машин: У меня был концерт, и я не мог понять, что нужно делать, что играть. Все уходит из фокуса, ты не можешь ни на чем сосредоточиться. Обостряется ощущение, что что-то не так. У меня не было сил на какое-либо проявление чувств. Поплакать? Нет сил поплакать. Предъявляешь к себе много претензий. Происходит пустота. Как будто ваш мозг рубильником обесточили. Очень много времени уходит на то, чтобы признаться, что с тобой что-то не так. Именно это проблема — почему люди не ищут помощи. Они думают: ну вот что-то с настроением, как-то дела не идут.

Что страшнее всего в депрессии?

Женя Голомуз: Не знаю. Что страшнее того, что ты просто не можешь встать?

Кристина Бутаева: Ожидание от людей. Думаю, моя депрессия затянулась, потому что я честно считала, что помощь должна прийти извне. Ну они же сейчас увидят, как мне плохо. У меня же на лбу бегущая строка.

Кирилл Черемисов: Отчаяться и начать думать, что из этого состояния нельзя выйти.

Яна Мандрыкина: Перестать ценить жизнь.

Саша Машин: Во время клинической депрессии большому количеству людей приходит мысль о том, что расстаться с жизнью — это, возможно, единственный способ закончить страдание, которое испытываешь. А страдание сильное. Временами чувствуешь топор, который торчит в груди, разрывающее ощущение. И ты готов на что угодно, чтобы это ощущение закончилось. Возможно, поэтому думают, что душа находится в груди. Самое страшное — не знать, что с тобой происходит.

Анастасия Тропп: Наверное, когда на твой призыв о помощи будут отвечать насмешкой или несерьезным отношением. Если ты нуждаешься в человеке, а человек дистанцируется — это очень тяжело. Может загнать в какую-то петлю.

Антидепрессанты

Женя Голомуз: Это ужас, ужас, ужас! Потому что ты становишься немножко овощем, но при этом функционирующим овощем. Если надо вставать, потому что перестали платить зарплату и уже пора какие-то деньги зарабатывать, то антидепрессанты — самое то, чтобы выйти в люди. Не рекомендую на регулярной основе, потому что перестаешь получать какие-либо удовольствия от жизни, но с ними ты хотя бы существуешь.

Яна Мандрыкина: В России это прямо какой-то барьер. У меня тоже он был, потому что принято считать, если ты начал пить антидепрессанты, значит окончательно ку-ку. На самом деле, правильно подобранные антидепрессанты возвращают к нормальной жизни. Какая разница — слабый или сильный? Счастливый! Или в ужасе живешь. Это какой-то советский стереотип, как «парни не плачут».

Саша Машин: Если вы раздумываете об окне или люстре, то это абсолютно та ситуация, когда вам нужно принимать антидепрессанты. Но самому себе назначать лекарства не надо, это должен сделать врач.

Ирина Урнова: Утверждение, что любой дурак может выпить таблетку, я слышала не раз. Люди боятся есть таблетки и есть ресурс, который невозможно восполнить просто отдыхом, он на химическом уровне должен быть восполнен.

Для просмотра этого контента вам надо включить JavaScript или использовать другой браузер

Подпись к видео,

Краски против депрессии: как грим помог вернуть веру в себя

Можно ли вылечить депрессию?

Кирилл Черемисов: По статистике люди, которые обращаются за лечением депрессии, 80-90% из них — вылечиваются. Есть много методик, большая статистика. На мой взгляд, самое эффективное — психоанализ и когнитивная терапия. Если это тяжелый случай болезни, когда ты не можешь функционировать нормально, тогда антидепрессанты и какие-то дополнительные лекарства.

Кристина Бутаева: Важно не ставить самому себе диагноз. Придется попробовать разные пути. В медитации меня сильно швыряло в разные стороны, и я понимала, что сама не справлюсь. Мой путь был — беседа со специалистом. Появилось ощущение, что я одна нахожусь в комнате и говорю сама с собой вслух, но она сидела передо мной и периодически задавала вопрос «почему?»

Саша Машин: Лечится. Хотя у человека, пережившего один раз депрессию, серьезно увеличиваются шансы на повтор. Но в этом случае проблема не в том, чтобы ее вылечить, а в том, чтобы знать, что это с тобой случилось, и обратиться за помощью. Поэтому даже если это случилось повторно, вы больше не паникуете, а пишете сообщение своему доктору. Буквально неделя, и вы в порядке.

Яна Мандрыкина: Согласна. Можно же несколько раз в жизни ногу сломать. Ты же ее каждый раз будешь лечить, а не выборочно.

Женя Голомуз: Лично я кого-то стопроцентно вылечившегося не видела. Это всегда такой клуб анонимных алкоголиков.

Почему у вас была депрессия?

Анастасия Тропп: Вот это самый большой секрет. Она приходит из ниоткуда, и ты вообще не понимаешь, с чем это может быть связано. Это парадокс, потому что ты смотришь на все и хочется саму себя шлепнуть по лицу и сказать: камон, из-за чего ты это все устроила? Я сменила образ жизни, когда ушла в декрет и все мое окружение стало воспринимать меня как мать. И моя старая социальная история перестала как будто бы существовать для других людей. Для меня это был большой кризис, но сейчас все прошло.

Кристина Бутаева: Принято считать, что хорошими эмоциями нужно делиться. Мы считаем их хорошими, потому что родители говорили нам — это правильно. Когда ты испытываешь плохие эмоция — агрессию, стресс, такое ощущение, что ты не знаешь, как их выразить. Злиться как бы неудобно. Ты себе запрещаешь, говоришь — я же нормальный, адекватный, все в порядке, читаю умные книжки. Например, взять чувство обиды. Хочешь пожаловаться, но непонятно кому. Муж предлагает взять себя в руки, у подруги куча проблем на работе. И создается впечатление, что всему миру не до тебя.

Кирилл Черемисов: Ты не можешь злиться на родителей, на родственников — это плохо. На ребенка нельзя злиться. И ты эти эмоции прячешь глубоко внизу, а они накапливаются. Нас никто никогда не учил психологии, как нужно справляться со стрессом. С течением времени ты сам себя загоняешь в это состояние. У меня был достаточно долгий продолжительный стресс. Тревожное состояние вызывает депрессию, депрессия тревожное состояние. И вот ты уже лежишь на дне и думаешь: зачем это с тобой случилось?

Яна Мандрыкина: Было очень много предпосылок для этого. И финальным триггером стала потеря друзей в катастрофе. Этот шок сработал на острую фазу. Возможно, у меня была вялая фаза, а потом сработало шокирующее событие.

Саша Машин: У меня похоже эндогенная история и дело не в образе мыслей, а отчасти в генетике. Были некомфортные состояния, но клинический случай был три года назад. Триггером ему послужила навязчивая идея пожить в другой стране. И я настолько сильно был сконцентрирован на этой мысли… мне было очень страшно это пробовать и одновременно очень хотелось, потому что мне бы это принесло невероятные результаты в моей профессиональной карьере. И эти весы — постоянное сравнивание: а что там, а как здесь. Что будет, если поеду, а если не поеду? Вот это состояние запустило процесс.

Ирина Урнова:У меня нет диагноза биполярное расстройство или маниакально-депрессивный психоз, но я все время балансирую между гипоманией и депрессивными эпизодами — так называемый пограничный тип личности. В гипомании (ее еще называют атипичная депрессия) ты все время бодрый: не надо спать, не надо есть, все и так здорово. Потом это состояние проходит и наступает истощение. Триггером стала смерть папы и потом учеба за границей, где я была одна. Там началось тяжелое состояние. Каждый по-разному справляется со смертью близкого, но многие стараются быстрее это пережить и не дают себе отгоревать.

Как удалось выйти из депрессии?

Анастасия Тропп: Силой воли. Берешь волю в кулак и максимально стараешься.

Женя Голомуз: Мои друзья вдруг поняли, что мне нужно помогать. Они придумали систему, где один человек звонил утром, другой отвозил на работу. Помогла терапия, таблетки и спорт. Сейчас я спортом не занимаюсь совсем, таблетки не принимаю. Помогает рутина и реактивная психотерапия. Как только понимаешь, что начинает накрывать, вспоминаешь, что нужно сделать 12 приседаний, купить билеты в Европу, куда-то в тепло.

Кирилл Черемисов: После того как я сам себе признался, что у меня депрессия, было очень сложно кому-то об этом рассказать. Но близкие поняли и поверили. И работа со специалистом помогла.

Кристина Бутаева: Разговор со специалистом и определение ресурса — жизнь нужна мне, я нужна себе, а потом всем остальным. И когда становится все это нужным, оно помогает преодолеть.

Саша Машин: В моем случае это были друзья, которые убедили меня, что мне нужно поговорить с доктором. Я начал лечение. Считается, что после начала приема лекарств, где-то через две недели становится легче. Я же буквально через неделю чувствовал себя легче. Через три недели я уже играл концерты. Хотя казалось, что все закончилось в этой жизни. Полностью я восстановился месяцев через шесть. В общей сложности это заняло год. У меня случилась клиническая депрессия, когда я не мог есть, мыться, встать с кровати. Интересно, что после лечения у меня возросла усваиваемость новой информации во много раз и моя работоспособность возросла во много раз. Есть люди, которые находятся в вялотекущем депрессивном состоянии и думают, что у них просто как-то жизнь не складывается и настроение не очень. Это тоже тип депрессии. Видов депрессий бывает огромное количество.

Яна Мандрыкина: Мне подруга помогла, она дала телефон своего врача, который диагностировал и назначил лечение правильно. Причем диагностировал не только беседой, а провел клинические исследования. Ведь лечение — это не только правильно подобранные препараты, но и режим, питание, образ жизни.

Вера Корнакова: Первый раз я не обращалась за помощью, было страшно к психиатру ходить. Потому что существует установка, что поход к врачу повлияет на твою жизнь, это где-то будет записано, не даст получить хорошую работу. В общем, это будет клеймо на всю жизнь. Второй раз обратилась на пике, потому что самостоятельно уже не справлялась, и легла в больницу.

И что дальше?

Яна Мандрыкина: Как все люди, я теперь испытываю радость и грусть, но я это испытываю! И это большое счастье, потому что депрессия — это отсутствие каких либо эмоций вообще.

Саша Машин: Огромное счастье заниматься тем, что ты любишь. Я даже рад, что в моей жизни случился такой эпизод, потому что я стал на все смотреть по другому. Ценить жизнь гораздо сильнее. И у меня теперь ненасытная жажда жить, играть на барабанах, становиться лучше.

Почему новое поколение такое несчастное — Сноб

Современные дети и подростки все чаще испытывают фрустрацию. И потому задают взрослым неудобные вопросы, которые ставят в тупик не только их, но и психологов

Иллюстрация: Veronchikchik

— Здравствуйте! Меня зовут Маргарита. Я ваша ровесница.

«Это почему-то должно быть для меня важным?» — мысленно удивилась я, но вслух ничего не сказала. Может быть, она сама потом объяснит.

— Я бабушка. У меня трое детей и шесть внуков.

— Круто! — высказалась я, зависти не скрывая, потому что видела: моя зависть будет ей приятна. — О котором из ваших внуков мы сегодня будем говорить?

— Обо всех!

— Обо всех не получится, — твердо сказала я и выразительно посмотрела на часы.

— Тогда обо мне самой! «О времени и о себе» — помните?

«О господи! — мысленно вздохнула я. — Моя сверстница, бабушка шести внуков в экзистенциальном кризисе, взывающая к моему пониманию…»

— Может быть, все-таки кого-нибудь из внуков выберете? — я сама услышала жалобность в своем голосе. Она тоже услышала, конечно.

— Хорошо, давайте тогда про старшего…

— Давайте-давайте, — радостно и поспешно закивала я.

Маргарита закатила глаза, вытерла платочком углы губ и поправила перманент. Теперь я ее не торопила, потому что договоренность уже была достигнута.

— Моего старшего внука зовут Вениамин, Веня. Ему шестнадцать лет. У моей старшей дочки четверо детей…

— А у двух других по одному? — я почему-то уже мысленно распределила ее внуков по двое на каждого ее ребенка и теперь испытывала странный дискомфорт от нарушения мною самой придуманной пропорции.

— Нет. У меня две дочки и сын. У старшей дочки четверо детей. У сына двойняшки. А младшая дочь сказала, что детей рожать никогда не будет, потому что положить лучшую часть своей единственной жизни на вскармливание и взращивание личинок кажется ей совершенно непривлекательным занятием. Тем более что старшая сестра и братец уже обеспечили передачу нашего семейного генофонда следующему поколению. 

— Что ж, тоже позиция, — я пожала плечами. — В конце концов, людей на планете действительно очень много…

— Вы знаете, — Маргарита наклонилась ко мне и существенно понизила голос, как будто нас кто-то мог подслушать и ей этого очень не хотелось. — Я теперь сама иногда думаю, что она права…

— Но помилуйте, Маргарита! — искренне удивилась я. — Вы-то ведь давно уже сделали свой выбор и давно вырастили своих детей. Вас это теперь касается только теоретически. А если вас утомляет помощь в выращивании внуков, вы всегда можете от этого отказаться: это дети ваших детей, и именно ваши дети, а не вы, несут за них ответственность.

— Да ничего меня не утомляет! И не в этом вовсе дело!

— А в чем тогда?

— Моя старшая дочка несчастна!

— Объясните.

— Веня у нас у всех был первый, и мы, конечно, все в него вкладывались по полной — мама, папа, дядя, тетя, бабушки и дедушки с обеих сторон. Он очень быстро развивался. Уже в три года знал буквы, а в три с половиной  начал…

— Дальше все понятно, — сказала я. — Переходите к следующему блоку вашего рассказа.

— Потом Веня поступил в престижную гимназию…

— Тоже понятно. Когда снизилась успеваемость? В пятом классе? Позже? С рождением у матери кого-то из следующих детей?

— Никогда не снизилась, — Маргарита с удивлением взглянула на меня. — Вениамин и сейчас один из лучших учеников в своем классе.

Ага. Я ошиблась в своих предположениях. Тем лучше.

— Что же вас беспокоит в нем сейчас?

— Он сам несчастен и делает несчастными всех окружающих.

Я оказалась в затруднении. Обычно люди в возрасте Маргариты понятиями «счастлив — несчастлив» уже не очень-то и оперируют, предпочитая конкретику: достаток, здоровье, социальное окружение, успехи в работе или учебе. Но для нее эти понятия явно значимы. И эта ее прошлая заявка: «Тогда будем говорить обо мне…»

— Маргарита, а вы сами считаете себя счастливой?

— Вот! Вот! Вы сразу угадали суть! — явно обрадовалась Маргарита. — Я так и знала!

— Какую суть? Что вы знали? — в полной обескураженности спросила я и сдалась. — Объясните мне, что вы имеете в виду.

— Я сама долго над этим думала, и с мужем мы говорили. Почему в нашем поколении почти все сейчас довольны своей жизнью, хотя она нас не особо и баловала с самого начала. А эти все сейчас вырастают в холе и неге, и все равно недовольны — депрессии у них там всякие, апатии и прочее. У меня есть сестры, и старшие подруги, и младшие, у них и дети, и внуки, и все они почти на них жалуются: катаются как сыр в масле, но все им не так, все им родители, взрослые, мир в целом чего-то недодали.

— Может быть, вернемся к Вениамину? — осторожно предложила я, почему-то вспомнив Грету Тунберг и решив, что банальных обобщений с меня пока достаточно.

— У третьего ребенка моей дочки, Кости, была родовая травма. И он сейчас немного отстает в развитии. Но с ним, конечно, много занимаются, и родители, и специалисты, и прогресс есть, дефектолог сказал, что, может быть, он даже в обычную школу сможет пойти.

— У Вениамина плохие отношения с Костей?

— Никаких у него с ним отношений. Веня его просто не видит, как будто табуретка такая в коридоре стоит. Но где-то год назад он дочери сказал: я бы хотел за границей дальше учиться, у нас многие из класса собираются, даже кто глупее меня. Дочь не работает, потому что с Костей надо много заниматься, и тогда она уже Люсенькой беременна была. Она ему говорит: ты же понимаешь, мы себе этого по деньгам позволить никак не можем. Если ты потом сможешь сам, или грант какой и подрабатывать там… Он сразу ушел молча и дверью хлопнул. А еще после, когда Люсенька уже родилась, сказал: ну вот непонятно, зачем это — плодиться как кролики и вкладываться в неполноценных. Неужели непонятно, что лучше меньше количеством, но лучше качеством и уж дать нормальные возможности… У дочери после этого молоко на неделю пропало, Люсенька плакала ночами. Мы с дедом пытались с ним поговорить, а он нам: да бросьте вы, все разумные люди так считают! Мне в гимназии даже учительница сказала: «Если бы у тебя при твоих данных были соответствующие стартовые возможности… но, конечно, твоей семье следовало бы подумать об этом заранее». Дед так взбеленился, что пошел в эту гимназию разбираться. Учительница, конечно, сразу отреклась от всего: мальчик неверно меня понял! Но я тут, если честно, верю Вене, а не ей.

И всем им все время кажется, что чего-то не хватает. Даже Люсенька уже ручкой на братьев и сестру машет: уходите! Моя мама!

А я вспоминаю, как мы с сестрами росли. Я средняя была, мама у нас контролером ОТК работала, а папа — экскаваторщиком. Если они на нас и смотрели вообще, так это чтоб поругать за что-нибудь: двойку принесли или посуду не вымыли, или с улицы не пришли вовремя. И мне потому очень нравилось, что у меня еще две сестры — вся ругань на троих делилась. А если что покупали кому-то, так мне тоже от того доставалось. Старшая сестра даст велосипед покататься и кофточку поносить, а младшая — игрушку поиграть. Мне всегда казалось, что у меня всего хорошего втрое, а плохого — разделить на три. И все мне во дворе и в классе завидовали, потому что тогда в Ленинграде у большинства ни братьев, ни сестер не было — в одиночку росли. А папа нам всегда, особенно если выпьет (трезвый-то он больше молчал), только одно и говорил: учитесь, бестолочи, пока государство позволяет! Если не будете учиться, то будете всю жизнь на стройке или на фабрике горбатиться, а если выучитесь хорошо, то будете все ходить в белых халатах и только пальцем с маникюром на кнопки нажимать… Вот тридцать лет, как папа умер, а как сейчас у меня этот палец с маникюром…

— Вы все вот это рассказывали Вениамину?

— Сто раз. Он говорит: ну, конечно, вы же все росли и жили в нищете и в необразованной среде, где ж вам было понимать…

— Но вы ведь понимаете, Маргарита?

— Конечно. Не сразу, но я поняла. Мы все, все мое поколение, чувствуем себя достаточно счастливыми, потому что жизнь дала нам намного больше того, на что мы могли рассчитывать и даже надеяться. Мы пришли в мир, где все было в дефиците. Колбаса, книги, сапоги, холодильники, свобода слова и свобода передвижения — вообще все. Мы росли и думали, что так и надо, ведь другого-то не видели никогда. Мы слушали старших, смотрели телевизор и думали: хорошо, что нет войны! Потом перестройка, материально стало еще хуже и было страшно: а вдруг война и настоящий голод? Но зато появились какие-то свободы, и это было интересно: книжку купить и прочесть, платье и туфли выбрать в кооперативном ларьке — без блата и без очереди. Я в 27 лет первый раз в жизни попробовала ананас и первый раз Библию увидела и прочла. А в 30 — съездила в Финляндию, за границу. А потом и это минуло, и с каждым годом становилось все интереснее и все больше возможностей. И машину, и квартиру, и землю, кто работает и хочет, может сейчас себе купить. А интернет, а гаджеты, а как сейчас в банках все хорошо и удобно устроено! А медицина как продвинулась! У меня когда папа болел, мы так и не дождались по знакомству ему УЗИ за деньги сделать — затянули с операцией, и умер он. А сейчас… Мы в детстве и в молодости такого повседневного изобилия, свобод и удобств не ожидали и даже вообразить себе не могли. Поэтому нам и нравится все.

— Я в детстве вообще-то на Марс собиралась слетать, когда вырасту, — проворчала я.

— Это да, с этим не получилось, — Маргарита равнодушно махнула рукой, и я поняла, что средняя дочка контролерши ОТК и экскаваторщика в детстве о космических полетах не мечтала. — Но зато все другое как улучшилось! А теперь — обратная картина. Дети, которые сейчас, и внуки. Мы их с детства всем закармливаем, в том числе и вниманием родительским, то есть у них изобилие на старте. И говорим, какие они прекрасные и ценные. Они такими и вырастают — прекрасные и ценные в прекрасном мире. Но куда же стремиться? У сына двойняшки так и говорят уже: мы не хотим вырастать, мы хотим все время вот так жить вдвоем, с папой и с мамой и играть все время. Ну так и быть, в школу ходить и уроки делать, раз это надо. А вырастать, что-то там преодолевать, семью заводить — нет, этого мы всего не хотим. У них даже друзей настоящих нет, только френды вконтактике, потому что долгая настоящая дружба с настоящим человеком, вы же понимаете — это тоже работа, временами нелегкая. А когда вдруг оказывается, что в этом мире не все для них, они просто бесятся или падают на спину и лапки складывают. И главное, они ведь сами во всем этом, получается, не очень и виноваты. Это мы для них такой прекрасный мир сделали. Хотели как лучше…

— А получилось как всегда, — уныло закончила я. 

— Дочь мне говорит: «Я всегда, как и ты, хотела большую семью, а теперь я ничему не рада, потому что у меня явно ничего не получается». Сын все время на работе, и они с женой еще одного ребенка хотели родить, а теперь насмотрелись на старшую и на Вениамина и думают, что надо как-то этих вырастить, и все. А моя младшая дочка получила два высших образования, зарабатывает, развлекается с такими же, как она, ездит по всему миру и просто злорадствует. В детстве у них всех очень хорошие отношения были, а сейчас старшая младшей фактически от дома отказала и мне объяснила: «Она придет, покажет фотографии из какого-нибудь Вьетнама или с Карибских островов, посмеется надо мной, детей подразнит подарками и уйдет. Веня мне: “Вот, мама, был бы у тебя я один, сейчас бы и ты жила как тетя Лена, работала, развивалась как личность, путешествовала, а я бы с собакой дома оставался”. А я потом сижу и плачу. Ну и зачем мне это? Пусть лучше она не приходит вообще».

 А я чувствую себя виноватой за все. Да еще и дополнительно потому, что я-то, старый уже человек, получается, живу в хорошем и счастливом по преимуществу мире, а она с Вениамином и другими — в плохом и несчастном.

Как вы думаете, могу ли я сейчас что-нибудь с этим сделать?

***

Уважаемые читатели!

Проблема, предъявленная мне моей посетительницей, которую я назвала Маргаритой, безусловно, существует. И в личностном (в масштабах семьи Маргариты), и в поколенческом плане.

Как ее решать?

Вернуться назад в прошлое и воспитать наших детей там мы не можем, да никто бы, конечно,  на это и не согласился.

Что же предпринять здесь и сейчас?

Неделю мы будем собирать мнения, а в следующий понедельник я напишу, как в реальности закончилась наша встреча с Маргаритой и подробнее познакомлю вас с Вениамином и его семьей.

Как думать самостоятельно. Эссе основателя Y Combinator Пола Грэма о том, как научиться думать своей головой и выходить за рамки

Текст: Пол Грэм, основатель Y Combinator

Фото: Klaus Vedfelt/GettyImages


В некоторых сферах можно преуспеть, только думая иначе, чем ваши коллеги. Например, чтобы быть успешным учёным, недостаточно просто приходить к правильным выводам. Ваши идеи должны быть ещё и оригинальными. Нельзя опубликовать научную работу, состоящую из всем известных фактов. Вы должны сообщить людям что-то, до чего они сами ещё не додумались.

С инвесторами так же. Предугадывать рост или падение акций компании — недостаточно. Если у остальных инвесторов похожие ожидания, то это и так отразится на стоимости бумаг — а значит, заработать не получится. По-настоящему ценна только та информация, которой не обладает никто другой.

Похожий принцип работает и со стартаперами. Нет смысла запускать бизнес на идее, которую все знают и считают хорошей, — кто-то уже наверняка попытался её реализовать. Вы должны делать то, что всем вокруг (кроме вас) кажется плохой затеей. Например, написать ПО для небольших компьютеров, которыми пользуются лишь несколько тысяч энтузиастов по всей планете. Или открыть сайт, с помощью которого люди смогут за деньги пускать к себе незнакомцев переночевать на надувном матрасе.

Даже когда пишешь эссе — срабатывает всё тот же механизм. Текст о том, что все и так знают, — скука смертная. Рассказывать нужно о чём-то новом.

И всё же этот принцип не универсален. В действительности, он не применим к большинству сфер. Чаще всего человеку (например, занимающему какую-то административную должность) достаточно лишь поступать правильно. Совсем не обязательно, чтобы остальные при этом заблуждались.

Да, в любой работе есть место нововведениям. Но на практике есть довольно чёткая грань между сферами, где мыслить независимо — жизненная необходимость, и теми, где это совсем не обязательно.

Жаль, что мне никто не рассказал об этом различии ещё в детстве. Потому что это первое, о чем следует подумать, когда выбираешь себе профессию. Хочешь работать там, где ценится нестандартное мышление? Подозреваю, что большинство людей бессознательно ответит на этот вопрос ещё до того, как осознает его. В моем случае было именно так.

Способность независимо мыслить — скорее врождённый, чем приобретённый навык. Следовательно, если на старте ошибиться с выбором профессии, есть риск остаться несчастным. Если человек по натуре своей мыслит не так, как все, работа менеджером среднего звена будет вгонять его в депрессию. А если у него от природы стандартное мышление, то попытка провести оригинальное исследование обернётся невероятными затратами сил и времени.



Сложность в том, что люди зачастую не могут определить свой склад ума в диапазоне от традиционного до независимого. Стандартно мыслящему человеку не нравится сама мысль об этом. Он искренне полагает, что все его суждения — результат собственных размышлений. А то, что они совпадают с убеждениями друзей и знакомых, — просто совпадение. В то время как люди с независимым мышлением зачастую даже не подозревают, насколько их идеи отличаются от общепринятых норм, — пока не выскажут их вслух. [1]

По мере взросления мы начинаем примерно понимать пределы своих интеллектуальных способностей. Оценить это помогают навыки решения задач с заданными условиями, потому что именно так нас всю жизнь проверяли и оценивали другие люди. Но в школе обычно игнорируют нестандартное мышление (за исключением случаев, когда пытаются его подавить). Поэтому нам бывает трудно понять, насколько независимо мы мыслим.

В профессиональной жизни часто можно увидеть, как на практике воплощается эффект Даннинга-Крюгера. Люди со стандартным складом ума убеждены, что мыслят независимо, тогда как обладатели нешаблонного мышления постоянно переживают, что их идеи недостаточно оригинальны.


Можно ли научиться независимому мышлению? Думаю, да. Конечно, это по большей части врождённый навык. Но существуют способы развить его или, по крайней мере, не подавить.

Одну из самых действенных практик естественным путем уже освоили гики — просто не обращать внимания на то, что другие считают правильным. Довольно сложно стать приспособленцем, если и понятия не имеешь, к чему нужно приспособиться. Возможно, такие люди изначально мыслят независимо. Поскольку человеку со стандартным складом ума некомфортно жить без знания о том, что думают другие. И он приложит максимум усилий, чтобы узнать об этом побольше.

Немаловажен и вопрос окружения. Если общаться в основном с приземлёнными людьми, придется постоянно выбирать слова и поднимать только интересные широкому кругу темы. А это в свою очередь сильно повлияет на ваш образ мышления. Общение со свободомыслящими людьми дает противоположный результат. Прислушиваясь к необычным мыслям и выводам других, мы сами походя начинаем делиться своими соображениями и генерируем новые идеи.

При этом свободомыслящим людям, как правило, некомфортно в окружении конформистов — поэтому они при первой возможности пытаются от них отстраниться. Но когда ты ещё учишься в средней школе, такой возможности у тебя нет. Обычно школа представляет собой замкнутый мирок, обитатели которого мало уверены в себе, а всё это лишь способствует развитию конформизма. Поэтому для тех, кто привык мыслить независимо, школьные годы — самое плохое воспоминание. Но и здесь можно найти плюсы: школа учит нас, чего следует избегать. Если во взрослой жизни попадаешь в ситуацию, о которой можно сказать «прям как в школе», ясно одно — пора валить. [2]

Людям с шаблонным и независимым складами ума также зачастую приходится сосуществовать в успешных стартапах. Основатели и первые сотрудники новой компании — это почти всегда свободомыслящие личности. Иначе стартап просто не добился бы успеха. Но по мере роста компании неизбежно растёт и число стандартно мыслящих сотрудников в штате (в природе их попросту больше). В результате дикий дух свободы постепенно иссякает. За этим следует целый ряд проблем, и самая очевидная из них — компания начинает «скатываться». Самое странное во всём этом — основателям становится куда проще находить общий язык с коллегами из других стартапов, чем с собственной командой. [3]

К счастью, совсем не обязательно сутки напролет проводить в окружении свободомыслящих людей. Достаточно поддерживать отношения с одним-двумя знакомыми с нестандартным типом мышления. Установив контакт, вы сразу поймёте, что и им не терпится поделиться идеями с вами, — вы им тоже нужны. И хотя университеты больше не обладают монополией на образование, в хороших вузах всё ещё можно найти оригинально мыслящих людей. Да, большинство студентов, скорее всего, не будут выдаваться из общей массы, но по крайней мере несколько нужных персон вы обязательно отыщете. Университеты всяко лучше школ, где вероятность встретить человека с независимым складом ума стремится к нулю.

Можно пойти и от обратного: не собирать вокруг себя небольшую группу интересных собеседников, а постараться по максимуму расширить круг знакомств. Это уменьшит влияние ближнего круга на ваш образ мысли. А принадлежность к нескольким непохожим друг на друга сообществам позволит переносить идеи и опыт на разные группы.

Говоря о разных людях, я не имею в виду демографические различия. Они просто должны думать иначе — и тогда эта техника сработает. Путешествовать по миру в поисках новых людей и свежих идей — прекрасный план. Но в общем и целом можно найти интересного человека просто перейдя через дорогу. Когда я общаюсь с кем-то, кто хорошо разбирается в нестандартной теме (а это практически любой человек, если копнуть поглубже), то пытаюсь выяснить, каким уникальным знанием он обладает. И почти всегда меня ждут сюрпризы. Вообще здорово завязывать разговоры с незнакомцами, но я делаю это не ради самой беседы. Мне и вправду хочется знать больше.

Источник вдохновения можно искать как в пространстве, так и во времени. Один из способов — изучать историю человечества. Когда я читаю исторические материалы, то пытаюсь не просто узнать, что, где и когда произошло, но и понять — что творилось в головах у людей из прошлого? Каким они видели этот мир? Это сложный процесс, и он требует усилий. История помогает достроить картину мира точно так же, как и путешествия в дальние страны.

Есть ещё более утилитарные способы не оказаться в числе тех, кто разделяет общепринятое мнение. Самый распространённый совет — возьмите скептицизм за привычку. На любое утверждение следует реагировать вопросом, так ли это. Не вслух, конечно. Я не призываю возлагать на каждого встречного бремя доказательств, как на суде. Скорее вы сами должны потратить немного своего времени, чтобы проверить или оценить услышанную информацию.

Отнеситесь к этому как к головоломке. Так или иначе, некоторые общепринятые убеждения в итоге оказываются ложными. Попробуйте угадать наперёд, какие именно. Задача не просто найти неточности и изъяны в навязанных идеях, а отыскать новые подходы, скрытые за ошибочными суждениями. Не превращайте игру в тупой протокольный снобизм, лучше устройте себе захватывающий квест с целью раскрыть неизведанные грани мира. Вы удивитесь, насколько часто на вопрос «так ли это?» нельзя найти однозначный ответ. Обладая достаточно развитым воображением, можно найти так много нитей в этом лабиринте, что едва находишь время проследить их все.

В общем и целом — нельзя дать ни одному утверждению проникнуть к вам в голову без проверки. Более того, мысли не всегда приходят к нам в форме утверждений. Наиболее сильные идеи часто нечёткие и неконкретные. Как вовремя их распознать? Просто понаблюдайте за другими людьми со стороны: откуда они берут свои идеи?

Если смотреть на ситуацию со значительной дистанции, то можно заметить, что идеи распространяются между группами людей волнообразно. Самый наглядный пример — мода. Сначала лишь единицы носят рубашки определённого покроя, затем таких рубашек становится всё больше, пока в конце концов половина города не начинает одеваться одинаково. Можно вообще не думать о своем стиле в одежде, но ведь есть и интеллектуальная мода. И вряд ли вы захотите оказаться внутри неё. Не только из-за желания остаться единственным властителем своих дум, но и по той простой причине, что к интересному результату чаще приводят немодные, непопулярные идеи. Потаённые смыслы лучше всего искать там, куда никто ещё не заглянул. [4]

Если выйти за пределы общих советов, придётся изучить структуру независимого мышления, то есть разобрать её на отдельные мускулы — будто мы пишем программу для занятий в спортзале. Я представляю эту структуру как совокупность трёх компонентов: дотошное отношение к фактам, сопротивление навязанным мнениям и любознательность.

Дотошность в работе с фактами — это гораздо больше, чем неготовность верить в ложь. Это способность определить степень доверия к информации. Большинство людей в своём желании верить или не верить доходят до крайностей: «маловероятное» сразу превращается в «невозможное», а «возможное» — в «несомненное». [5]

Независимо мыслящим это может показаться ужасно легкомысленным. Да, по интересующей теме лучше узнать как можно больше, включая спекулятивные гипотезы и очевидные логические тавтологии. Но вся эта информация должна быть аккуратно промаркирована в голове по степени достоверности и доверия. [6]

Поэтому свободомыслящих людей всегда пугает любая идеология. Ведь следование ей требует от нас принять совокупность неких убеждений и относиться к ним как к религиозным заветам. Для любого человека, привыкшего думать своей головой, сама мысль о таком подходе будет отвратительной. Это всё равно что заставить гурмана откусить от сэндвича, наполненного кучей продуктов неопределённой свежести и неясного происхождения.

Без педантичного отношения к правде нельзя обрести независимое сознание. Недостаточно просто не принимать навязанные убеждения. Иногда люди отказываются от общепринятых идей в пользу самых диких теорий заговора. Конспирология изначально задумана так, чтобы поглощать людей, — поэтому есть риск в итоге стать гораздо более предвзятым и зависимым от внешних факторов, чем обычные люди. Сторонники теорий заговора — это всегда предмет не просто влияния заранее оговорённых аксиом, а целого культа подчинения требовательному учителю. [7]

Можно ли стать более дотошным в вопросе фактов? Ответ скорее положительный. По своему опыту могу сказать, что даже мимолётная мысль о чем-то, к чему привык относиться с осторожностью и педантичностью, заставляет вести себя более избирательно. Это одно из тех немногих благ, для которых нужна лишь сила мысли. И этому можно научить детей, как и бережному отношению к жизни в принципе. Уверен, что этим навыком я по большей части обязан отцу. [8]

Вторая составляющая — неприятие навязанных убеждений. Это наиболее видимая часть независимого мышления. Но даже её часто воспринимают неправильно. Люди думают об отказе от продиктованных норм как о негативном качестве. И используемые в языке маркеры только подчёркивают такую характеристику: «Ты мыслишь не так, как все»; «Тебе всё равно, что думают другие», и так далее. Но это отнюдь не попытка отгородиться ото всех и стать неприкосновенным. Наоборот, у наиболее независимых людей нежелание слушать чужие советы продиктовано позитивным импульсом. Это не пустой скептицизм, а осознанное наслаждение, которое можно найти в идеях, подрывающих общепринятые нормы. Чем менее очевидны эти идеи, тем лучше.

В своё время некоторые наиболее новаторские и прорывные идеи казались лишь легкомысленной шуткой. Вспомните, как часто вы открыто смеялись над чьей-то задумкой, изменившей впоследствии мир. И это не потому, что такие идеи сами по себе могут вызывать смех, а скорее из-за близости юмора и новаторства. В обеих концепциях заложен определённый элемент неожиданности. Оба явления, возможно, не совсем родственны по природе, но и не совсем далеки друг от друга. Есть определённая корреляция между чувством юмора и оригинальностью мышления. Точно так же можно увидеть зависимость между отсутствием чувства юмора и традиционным мышлением. [9]

Едва ли можно развить в себе иммунитет к диктату чужих идей. Из всех трёх перечисленных компонентов этот единственный на 100% врождённый. Обладающие этим качеством взрослые ещё в детстве проявляли все признаки интеллектуальной обособленности. Даже если нам не удаётся развиваться в этом направлении, всегда можно выстроить крепость и защититься от назойливых советчиков — окружить себя соратниками с нестандартным типом мышления.

Третья и самая интересная часть — любознательность. Это и есть наиболее ёмкий ответ на вопрос, откуда берутся новаторские идеи, — из любопытства. Именно это чувство испытывают люди, перед тем как их озаряет светлая мысль.

Я убеждён, что нестандартный склад ума и любознательность идут рука об руку. Все мои знакомые, способные мыслить оригинально, любопытны по своей природе. А те, у кого шаблонное мышление, — не могут похвастаться и любознательностью. Что интересно — кроме детей: все они любопытны по своей природе. Возможно потому, что даже для познания общепринятых прописных истин нужно для начала проявить некоторую пытливость. Независимость мышления — это, если хотите, интеллектуальное обжорство. Любопытные люди продолжают искать и поглощать всё новое и необычное, когда остальные уже сыты по горло. [10]

Три составные части независимого мышления работают только как единый механизм: педантичность и нежелание принимать на веру чужие идеи освобождают место в сознании, а любопытство находит новую пищу для ума, чтобы заполнить этот вакуум.

В этом триединстве, как и в мышечном скелете человека, компоненты поддерживают друг друга. Если вы достаточно избирательны в вопросе фактуры, вам не обязательно проявлять брезгливость по отношению к навязанным идеям, — ваша разборчивость уже выполнила свою работу и очистила разум от ненужной информации. Любой из этих двух компонентов также стимулирует пытливость ума. Если разум достаточно чист, в нём хватит места для нового, и дискомфорт от незанятого размышлениями мозга будет подпитывать любопытство. Или, наоборот, любопытство заменяет остальные качества: при достаточной заинтересованности и неравнодушии к теме вам не нужно очищать сознание, так как новые идеи просто вытеснят всё ненужное, избитое и банальное, приобретённое когда-то по случайности.

Взаимозаменяемость перечисленных качеств позволяет развивать их в разной степени, но получать одинаковый результат. Не существует единой модели нестандартного мышления. Некоторые люди в открытую подрывают каноны в своём поиске идей, другие же тихо и спокойно исследуют тему. Но у всех них есть заветный ключ к этому образу мысли.

Так есть ли способ воспитать в себе любознательность? Для начала стоит избегать ситуаций, в которых это качество притупляется. Требуется ли от вас любопытство в вашей текущей работе? Если нет, возможно, стоит что-то поменять.

Первый шаг на пути к любознательности — работа с темами, к которым лежит душа. Очень немногие люди интересуются всем на свете, и едва ли мы вольны выбирать свои интересы. Здесь решать только нам: хотим мы найти интересные нам самим темы или нет. Или изобрести их, если без этого никуда.

Попробуйте отдаться пытливости ума, потакать ей, постоянно исследовать то, что вам действительно интересно. Любопытство, в отличие от других чувств, не притупляется от слишком напряжённой работы. Чем меньше ответов, тем больше вопросов.

Любопытство — наиболее личностное качество в этой структуре. Можно проявлять избирательность или отвергать диктат чужой мысли в наиболее общих сферах познания, но неподдельный интерес каждый человек проявляет к своей, отличной от других, теме. Именно любопытство может послужит нам компасом. Поэтому, если хотите делать новаторские открытия, возможно, стоит слегка изменить избитую формулировку «занимайся любимым делом» и взять за правило «заниматься интересным делом».



Интервью с Верой Полозковой — Афиша Daily

В издательстве «Лайвбук» выходит сборник Веры Полозковой «Работа горя», куда вошли стихотворения, написанные за последние годы. Главред книжного сервиса MyBook Екатерина Писарева поговорила с поэтессой о новой книге, о 2020 годе и о том, чем поэзия отличается от прозы.

© Ольга Паволга

— Почему такое название?

— Работа горя — это существующий психологический термин. Он описывает период, когда психика пытается оправиться от потрясений тем, что отгоревывает утрату. Если этого не сделать, то можно заработать себе болезнь: либо ментальную, либо физическую. Все неотгореванные вещи потом выстреливают и больно бьют по тебе. Мы живем в мире, где все кажутся ужасно успешными, неуязвимыми, глянцевыми и прекрасными, все постоянно достигают высот и невероятно эффективны 24/7. Если позволить себе очароваться этим фейком и не дать себе отгоревать то, что реально произошло, будет большая беда… Люди же не рассказывают в соцсетях о своих диагнозах, о том, что они разводятся, что у них болеют и умирают близкие люди, о том, что у них депрессия третий год и им просто духу не хватает покончить с собой, о том, что ты оказываешься совсем не готов к постоянной борьбе и бегу по кругу — это не сфотографируешь для инстаграма. Так наживаются настоящие неврозы.

Моя книжка — про то, как дать себе отгоревать.

Это сборник текстов, написанных за семь лет. Большая часть из них уже успела выйти пластинками — часть текстов из «Городов и чисел» и целиком все сорок с пластинки «Высокое разрешение», которая вышла месяц назад. И еще штук 30 совсем новых текстов, написанных за последние два года.

— Они отличаются от того, что вы писали раньше? Вы отслеживаете изменения, которые происходят с вами как с поэтом?

— Мне пришлось пройти персональный ад, длившийся несколько лет. Я, на самом деле, только выбралась, только пробую восстановиться. Из‑за вещей, которые трудно пережить, у меня очень изменилось отношение к тому, что есть испытания в жизни и язык, которым они описываются. Мне пришлось искать какой‑то другой способ говорить о себе и этом опыте — кроме себя, у меня никакого объекта для пристального изучения. Никому, кроме себя, я не могу задать все эти вопросы, которых так много в «Работе горя».

У меня нет неловкости за мои ранние книжки, написанные в 17 и в 20 лет, — это неизбежно, они у всех про несчастную любовь, про очень смешное, щенячье, противопоставление себя миру, про разные вещи, которые спустя 10 лет выглядят очень трогательно. Сейчас я познакомилась с тем, какой мясорубкой является жизнь взрослого человека в России.

— И что самое худшее во взрослой жизни?

— То, что все, что с тобой происходит, ты заслужил. Всех, кого ты встречаешь, всех, кто тебя предает, все, чем ты заболеваешь, — все это является продолжением того, что у тебя внутри. Вот что самое ужасное. И неотменимое. Пока мы были очень юны, мы могли бунтовать против несправедливости происходящего. Потом оказалось, как у БГ, что «мы воевали сами с собой», что мы деремся только со своими отражениями. Что единственный способ изменить этот мир — это фундаментально, глубоко перепахать себя, проработать все свои сколы, разломы и червоточины.

Взросление — это осознание того, что ты перестал быть всесильным.

У меня трое детей, и есть вещи, которые я больше никогда не смогу себе позволить. Не смогу уйти странствовать, не смогу остановиться, не работать несколько лет, не смогу — уже никогда — принадлежать себе и своим замыслам столько, сколько раньше. Чем старше ты, тем меньше у тебя выбора. Когда тебе 16, ты еще всемогущ, ты в любой момент можешь стать вообще кем угодно. Это чувство очень пьянит и довольно долго, лет до 25, держит. А потом это вещество жизни, окружающее тебя, легкое, как взбитое масло в молодости, загустевает, тяжелеет, превращается в бетон, и основную массу сил ты тратишь на сопротивление среде. На то, чтобы прорубаться, продираться через рутину, кредиты, обязательства, бытовой мрак. Мечтать уже некогда, и сочинять миры тоже.

— Вам никогда не хотелось написать роман?

— Когда я была маленькой, я мечтала стать писателем. Более того, я до сих пор мечтаю стать писателем, несмотря на то, что обо мне ходит слух, что я поэт, и довольно известный.

У меня есть давняя идея романа. Среди моих любимых прозаических книжек есть две книжки Элизабет Страут — «Оливия Киттеридж», «И снова Оливия». Мне нравится форма романа в новеллах, потому что она дает больше воздуха. Я часто дарю эту книгу людям, у которых большие проблемы в отношениях с родителями, чтобы они вникли в сложную логику пожилого человека.

Чувствуя большое родство с Оливией Киттеридж и будучи тоже внутренне душной, вздорной и злопамятной старухой, которой спасать случайных знакомых от самих себя гораздо легче, чем попросить у сына прощения, я поняла, что если мне писать прозу, то это будет сборник новелл. И у меня даже есть несколько этих новелл. Но для того, чтобы писать прозу, нужен другой ритм и дыхание, нужна настоящая самурайская рабочая дисциплина — стихотворение можно за три часа написать. Дети маленькие, даже выспаться большая роскошь, не знаю, когда я ее напишу. Может, через год, а может, к пятидесяти, но она будет классная.

— Каким был ваш 2020 год?

Надо сказать, что это самый лютый год в моей жизни. Убитым очень сложно добывать ресурс на то, чтобы всех любить, со всеми уважительно разговаривать, зарабатывать на всю семью, держать лицо, когда все осыпается, и некого попросить помочь. Ты радостно это делаешь, покуда ты жив и цел, потому что это твое служение, твоя радость — что ты такой сильный, что Бог тебе доверил стольких растить и о стольких заботиться. Но когда тебя уничтожили, единственное, что тебе хочется, это лежать и умирать. Хотя бы выплакаться. А ты не можешь. Ты таскаешь восьмикилограммового ребеночка и пятнадцатикилограммового, все моешь, всех кормишь и внутри своего личного кошмарного сна изыскиваешь средства, чтобы у всех было что носить и что есть. И ты должен работать при этом, сочинять, завершать свои долгострои, потому что они отнимают силы. Я вот выпустила альбом, который два года лежал без движения, дописала книжку, которую давно обещала закончить… Это интересный челлендж.

Оказалось, я всегда была большой лентяйкой. Я же на журфаке училась, а там, по Бальзаку, был культ праздности: никто не должен видеть тебя за работой. Ты должен быть легким, классным, спать до обеда, можешь пойти на вечеринку и вернуться с нее через неделю. Я любила свои гастроли, свои путешествия, своих друзей, свои дневники в сети и мне казалось, я достаточно делаю, чтобы не считаться тунеядцем. И тут я приехала на остановку в жизни, где мне приходится пахать как никогда.

 — А социальные сети помогают в раскрутке и в формировании имиджа поэта?

— Я всегда испытываю глубокое сочувствие к людям, которые так начинают карьеру. «Сделаю-ка я так‑то, чтобы сформировался нужный имидж!» Если бы я так начинала, я бы не продержалась ни в какой соцсети больше полугода, это в обратную сторону от творчества. Но мы были идеалистами, нам было по 16, мы поступили на факультет журналистики, нам казалось, мы сообщим миру то, что до нас никто не рассказывал. Что мы обладаем уникальной информацией о дружбе, о молодости, о поиске смыслов, о предназначении. Что мы поразим сейчас Вселенную, настолько мы классные. Мы с друзьями на спор завели себе по аккаунту в «Живом журнале» — он тогда еще был по приглашениям, и надо было знать человека, который подарит тебе код.

Мы читали друг друга и очень серьезно к этому относились, протоколировали все безумные истории, что с нами происходили. У нас был свой тайный язык, мы знали, как в посте передать привет человеку, не упоминая его. Это было игрой, это делалась азартно, как и все, что на самом деле является твоим подлинным призванием.

Я человек из прошлого, из тех времен, когда люди относились уважительно к каждому своему читателю. Поэтому я даже сейчас ничего не монетизирую, а друзья мои считают это расточительством и крутят у виска.

Если я даю на кого‑то ссылку, то, значит, это люди, которых я лично люблю, бренды, которыми лично пользуюсь, книжки, которые лично читаю и рекомендую.

— Популярность вообще помогает или мешает поэту?

— У меня есть друзья, которые действительно популярны, — тот же Оксимирон. В какой‑то момент его узнавали на улице каждые полторы минуты. Обо мне знает определенный слой людей. Условные зрители «Дома-2», широкий круг людей с невыключаемым телевизором в доме, ничего не знают о Вере Полозковой. Узнают меня в основном удивительно интересные и приятные люди, которые умеют критически мыслить, которые имеют доступ к разным источникам информации, чтобы ее здраво анализировать, которые были на моих концертах, смотрели их в ютубе.

Меня нет в телеке, нет в тусовке, нет среди номинантов премий, нет в обзорах критиков. Я человек, которого люди выбрали читать и слушать сами, в обход всех существующих институтов и иерархий.

Мне кажется, я занимаюсь очень понятным ремеслом. Я все, что могла, людям доказала. Но «профессиональной экспертизой» я по-прежнему воспринимаюсь как бродячий цирк, который занимается непонятно чем, работает в непостижимом жанре и выходит на сцену без соответствующего «разрешения».

— А вы читаете своих коллег-поэтов? Следите за современной литературой?

— Я большой фанат Полины Барсковой, люблю Дану Сидерос (она даже выходила в серии «Новая поэзия» в «Лайвбуке», которую я курирую), Леву Оборина, Лену Фанайлову, Юлия Гуголева, молодого Федора Сваровского. Этот список довольно обширен и постоянно пополняется.

Я два года назад ушла из фейсбука, то есть совсем не знаю, что происходит в мире. И тут недавно меня позвали на съемку программы «Вслух», которую возродили на «Культуре». Я пришла и увидела многих своих коллег, которых не видела и не читала годами: Оксану Васякину, Галю Рымбу, Машу Ватутину, Юлия Гуголева, Юрия Ряшенцева, Дмитрия Воденникова. На меня просто сошел дождь новых стихов моих любимых авторов. Я должна была сняться в программе первой и уйти в 10 утра. Я сидела на съемках до четырех и не могла отвлечься даже на кофе.

— А как по-вашему, почему в поэзии мы видим более актуальную и прогрессивную повестку, чем в современной художественной прозе?

— Мне кажется, у поэзии гораздо меньше дистанция с нашей душой. Проза — это некий вид, который открывается с холма, и каждый выбирает, за чем наблюдать внизу.

Хорошее стихотворение — это когда кто‑то разговаривает с тобой с минимальной дистанции.

Ты не можешь позволить себе отвернуться, отложить до лучших времен, пролистать стихотворение — это что‑то выкрикнутое тебе в лицо. Из‑за того, что это так близко, так резко произошло, ты не можешь отмахнуться и сказать — это не про меня. Но стихи очень разные. Есть и очень пространные, где никто не кричит, ни к чему не призывает. Со стихами тебе хочется поговорить, когда тебе нужно задать Вселенной какой‑то вопрос и получить на него ответ. И он может тебя обезоружить, поставить в тупик.

Сверхзадача моих стихов — преодолеть ужас будущей смерти и старости. Вернуть человека самому себе после большой утраты. Помочь ему прожить и принять что‑то, с чем, кажется, сжиться невозможно. Осознать себя нового, что ты никогда уже не будешь тем, кем ты был. И кажется, что ты вообще не очень будешь. Тексты, которые выходят сейчас, про то, что есть ситуации, когда ты не понимаешь, каким тебе быть, чтобы жить дальше. Каким надо быть, чтобы принять все это, переварить и остаться в живых и в рассудке. Это неизбежно и нужно сделать. Такова природа метаморфоз, трансформаций и какого‑то роста, который происходит у всех очень болезненно.

Мы все очень беспокоимся о чужих границах. А вот стихи о чужих границах не беспокоятся. Они нарушители.

Ты попал под обстрел, ты стоишь под водопадом, это предельное переживание на близком расстоянии, которое не может не вовлекать тебя в это.

Людям кажется, что литература как статуэтка должна стоять красивенькая, ладненькая, должна радовать глаз. Сходить на литературный вечер — это преисполниться высокой красотой и гармонией. Но какие красота и гармония, если мы говорим о настоящей поэзии? Это кровь, кишки, попытки справиться с ужасом, смерть, разрушения — это литература, которая пишется в XXI веке.

У литературы есть долг, который связан с категорией правды. А правда в наше время не про красивенькое и ладненькое, она совсем не «ублажает» слушателя — она, наоборот, меч карающий, который призван утвердить что‑то настоящее в мире, отсечь все пластиковое, силиконовое, прилизанное, фейковое. Мой друг в этом году, когда мы были в Индии, записал микрокино про Индию под каждое стихотворение, которое я читаю. Получился микросериал «Письма из Гокарны», который стал очень важным для меня высказыванием, в частности, про то, зачем стихи пишутся. Они, помимо прочего, служат порталом в важные состояния и места, в которые вы сможете вернуться в любое время. В «Работе горя» они все собраны, это самые «светлые» циклы в книге.

© Ольга Паволга

— Как бы вы охарактеризовали этот свой новый сборник?

— Мне кажется, я написала свою главную поэтическую книжку. Ну, к этому возрасту. Планирую на какое‑то время вообще от этого отойти, передохнуть, заняться другой работой. Последняя моя поэтическая книжка, «Осточерчение», вышла в 2013 году. Потом была детская книжка «Ответственный ребенок», я ею очень горжусь. Это вообще первая книжка за мою жизнь не про «высокую скорбь», а про радость бытия и непосредственность детского восприятия. Я люблю «Денискины рассказы», мне хотелось вот этого шалопайства и веселья, только в стихах. Ее, по-моему, восемь раз переиздавали, тираж общий около 50 тысяч. Я ее написала на чистом азарте, в качестве эксперимента. Но потом выяснилось, что это одна из самых востребованных моих книжек, — люди хотят утешения, ее покупают и подписывают даже те, у кого нет пока детей.

«Работу горя» я должна была сдать еще в году 2017-м. Но ее было очень сложно отпустить. Все время кажется, что ты что‑то недописал, что не сказано главного, что следующее стихотворение будет тем самым финалом, который нужен. Практически принудительно по просьбе моего друга Саши Гаврилова мы ее дописали вместе и назвали так, как назвали — она должна была называться «Высокое разрешение», как и пластинка. Я не была готова к тому, насколько это живое существо со своей волей. И оно все решает за тебя, оно тебя использовало, чтобы быть написанным. Я себе сейчас места не нахожу, как человек, который единственного ребенка замуж выдает. Очень волнуешься, очень грустишь, все самое дорогое отдаешь миру, который бывает и враждебен, и несправедлив.

 — 2020 год, самоизоляция, пандемия — это повлияло на ваши стихи?

— Стихи не очень-то пишутся, когда ты становишься перед необходимостью выживания. Ты преодолеваешь слишком много прозаических вещей: тебе надо с тележкой на рынок ходить, кормить детей, ты восстанавливаешься после родов — это не то чтобы какой‑то поэтический материал, который бы тебя надо всем возносил. Но за этот год я написала больше, чем за предыдущий.

Мне сегодня Саша Гаврилов, который написал послесловие к «Работе горя», переслал пост своей белорусской подруги, которую задержали и которую мучили в застенках. И вот она, чтобы не потерять присутствие духа и концентрацию, вспоминала стихи. И там было одно мое стихотворение — «Бернард пишет Эстер». Меня поразило то, что у нас схожие механизмы преодоления ******* [тяжелой ситуации], — я тоже в критических ситуациях либо вспоминаю, либо придумываю стихи. В частности, есть стишок, который я привезла из роддома. Мыслящий человек — не обязательно даже сам пишущий — спасается от абсурда ситуации в 2020 году, когда каждый день может опять развернуть твое существование на 180, проговаривая про себя любимые тексты.

Это только кажется, что человек, у которого есть имя, в новое время от чего‑то застрахован. Что он не пойдет в офис писать тексты для социальных роликов. В любой момент может все измениться.

Ты как бы попал в сериал, который еще недодуман. Может, завтра тебя вычеркнут, не дадут доиграть до конца. Много было интересных периодов в истории, но этот, конечно, крут: ты остался без единого плана. Сиди ровно, дыши, наблюдай и фиксируй для потомков.

Наталия Кравченко: Такая же редкость, как любовь