Н.А. Бердяев о смысле истории Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 87.3

Н.А. БЕРДЯЕВ О СМЫСЛЕ ИСТОРИИ © 2010 г. Л.Г. Зимовец

Сочинский филиал Российского государственного Sochi Branch of Russian State

социального университета, Social University,

ул. Пластунская, 151, г. Сочи, 354003, Plastunskaya St., 151, Sochi, 354003,

[email protected] [email protected]

Анализируются историософские взгляды Н.А. Бердяева. Раскрываются противоречивость и антиномичность философии истории Н.А. Бердяева, его двойственное отношение к истории и обществу, неоднозначное совмещение крайнего религиозного дуализма с крайним религиозным монизмом.

Ключевые слова: историзм, историческое, эсхатологизм, дуализм, монизм.

The article is dedicated to the analysis of the historical mentality of N.A.Berdyaev’s views. The author reveals an extreme con-tradictoriness and antinomy of philosophy of Berdyaev’s history, his dual attitude to the history and society, inconsistent combination of an extreme religious dualism and an extreme religious monism.

Keywords: historism, historical, eschatologism, dualism, monism.

Начинается какая-то новая историческая эпоха. Весь темп исторического развития существенно меняется. И темп этот не может быть назван иначе, как катастрофическим.

В такие периоды особенно актуальны те авторы, которые занимались постижением фундаментальных вопросов философии истории, пытались обнаружить и постичь сокровенный смысл истории. К числу их принадлежит и Н.А. Бердяев. Его часто называют ис-ториософом и в этом смысле он остается в традиции русской мысли.

Возможность философии истории всегда вызывала сомнения и возражения. И, бесспорно, чисто научной философии истории построить нельзя. Мы живем внутри исторического времени. История еще не кончилась, и мы не знаем, какая история предстоит в будущем. Какая новизна еще возможна в человеческой и мировой истории? Как познать при этом условии смысл истории? Может ли история открыться до ее окончания? С точки зрения Бердяева, философия истории была возможна и существовала именно потому, что заключала в себе профетический элемент, выходящий за пределы научного познания. Никакой другой философии истории кроме профетической быть не может. Профетична и мессианистична философия истории, заключенная в книгах не только Библии или

у Августина Блаженного, но и Гегеля, Сен-Симона, Конта, Маркса.

Центральной темой историософических исследований Н.А.Бердяева является постижение смысла истории. Но прежде чем перейти к самому существу данной проблемы, Бердяев останавливается на анализе понятия «историческое». Следует отметить, что у него между «историческим» и «историзмом» существует не только тождество, а огромная разница и даже противоположность. Историзм, свойственный исторической науке, очень далек от тайны «исторического», он не только не познает, не понимает — мало того, он отрицает «историческое». С точки зрения Бердяева построить настоящую философию истории можно лишь вернувшись к тайникам исторической жизни, к внутреннему ее смыслу, внутренней душе истории. Бердяев считает, что существует не только священное предание церковной истории, но и священное предание истории, культуры, существуют священные внутренние традиции. И только в том случае, когда познающий субъект не разрывает с этой внутренней жизнью, он может приобщиться к ее внутреннему существу, в обратном случае — получают лишь клочья истории, происходит какое-то сплошное разоблачение исторических святынь, окончательный процесс обез-душивания истории, умерщвление ее внутренней тай-

ны. Далее Н.А. Бердяев предостерегает от попыток «смотреть на «историческое» как на реальность материального порядка, физиологического, географического или какого-нибудь другого» [1, с. 12]. «»Историческое» есть некоторый спецификум, совершенно особая ступень бытия, в нем раскрывается духовная сущность мира. «Историческое» глубоко онтологично по своему существу, а не феноменально… Подход к ноуменально «историческому» возможен через глубочайшую конкретную связь между человеком и историей, судьбой человека и метафизикой исторических сил. Для того чтобы проникнуть в эту тайну «исторического», я должен прежде всего постигнуть это историческое и историю, как до глубины мое, как до глубины мою историю, как до глубины мою судьбу. Я должен поставить себя в историческую судьбу и историческую судьбу в свою собственную историю, в свою собственную глубину» [1, с. 15]. Бердяев утверждает, что нельзя понять ни одной из великих исторических эпох, будь то эпоха ренессанса или эпоха расцвета средневековой культуры, нельзя понять их иначе как путем исторической памяти. В откровениях самой исторической памяти мы узнаем свое духовное прошлое, свою духовную культуру, свою родину. Мы должны переносить свою духовную судьбу во все великие эпохи для того, чтобы постигнуть их. Сама же историческая память неразрывно связана с историческим преданием.

Н.А. Бердяев выделяет три основных типа истолкования истории, из которых, по его мнению, только третий, его собственный, постигает «тайну» истории. Первый, самый древний способ рассмотрения истории характерен для индусского сознания и для греков. Греки, утверждает Бердяев, не могли воспринять исторического процесса, исторического свершения, -«он не имел исхода, не имел конца, не имел начала, в нем все повторяется, все находится в вечном круговороте, вечном возвращении» [1, с. 23]. По мнению Бердяева, эта цикличность процесса характерна для греческого миросозерцания, которое представляло себе движение истории как круговорот. Этому периоду свойствен период органического пребывания в обществе и природе, не отделение себя от них, а осознание себя в неразрывной связи с ними.

Второй тип истолкования истории связан по становлением принципа историзма. Начало возникновения соответствующего типа сознания падает на период ярко выраженного секуляризма, на эпоху Возрождения и следующего за ним гуманистического века Просвещения. Этот «ложный» и «роковой» период человеческой истории является таковым уже потому, что происходит разобщение с самой этой внутренней жизнью, с самим «историческим». Вера в мощь человеческого разума, которая так показательна для этого периода, не устраивает Бердяева потому, что разум якобы подчинил себе не только все человеческое, но и сверхчеловеческое. Этот оторванный от Бога и откровения разум свое окончательное выражение находит, согласно Бердяеву, в «экономическом материализме» Маркса.

Н.А. Бердяев не без основания считает, что марксистское понимание истории «до конца и последовательно разлагает и умерщвляет все исторические святыни и исторические предания» [1, с. 10]. Однако Бердяев в подобных случаях рассуждает по принципу «чем хуже, тем лучше», поэтому заслугу Маркса философ-мистик видит в том, что после его критической работы возможно заново построить… подлинную религиозную историософию.

Главное обвинение, выдвигаемое Бердяевым против марксизма, сводится к тому, что марксизм лишает историю «тайны», «смысла», сводя ее к внечеловече-ской смене одних общественно-экономических формаций другими. По Бердяеву, марксистское понимание истории является «историческим эволюционизмом и релятивизмом», который приводит к «деонтологиза-ции» истории как духовного феномена. Очевидно, что сама критика историзма, которая становится общим местом подавляющего большинства возникающих после марксизма идеалистических учений (от неокантианства до экзистенциализма), является попыткой либо обнаружить «источник» истории за ее пределами, или же отыскать ее окончательный «смысл» в человеке, противостоящем обществу, т. е. эта критика материализма и историзма содержит в себе явно или неявно выраженное стремление к метафизике.

Указанные тенденции находят все более отчетливое выражение по мере распространения иррационализма, в скрытой форме содержащегося уже в неокантианстве (особенно в его баденской школе). Это философия жизни, философия культуры, экзистенциализм. Все эти течения объединяет оппозиция к историзму.

Для современного иррационализма одновременно характерен поиск различного рода «исторических инвариантов» — смысла, цели истории и т. п., и в этом он не одинок. Показательно, что даже такой сторонник «строгой науки», как Э. Гуссерль, отрицательно относившийся к философии жизни и тем более к религиозно-мистической философии, подходил к объяснению истории с точки зрения интуитивного постижения ее «смысла и мотиваций».

Обращает на себя внимание аналогичность подхода в данном случае к пониманию истории Гуссерля и Бердяева. Здесь обнаруживается стремление (у последнего явное, у первого — неявное) найти некоторые в сущности внеисторические основания истории.

Так, в борьбе против историзма и материалистического понимания истории Н.А. Бердяев создает свой (третий) тип истолкования истории.

Согласно Бердяеву, вся человеческая история имеет смысл и ценность постольку, поскольку она вторична по отношению к внедрениям Бога в историю, и только благодаря этим внедрениям как толчкам происходит исторический процесс: «В небесной истории, в глубинах внутренней жизни духа предопределяется та история, которая раскрывается и развертывается в земной жизни, в земной исторической судьбе человечества, в том, что мы называем земной историей» [1, с. 31]. Итак, пролог земной истории — на небе. И этим

прологом на небе предопределилась земная судьба человечества.

Для Бердяева существует (как и для Гегеля) историческая судьба человечества, всемирной истории. Поддержав и продолжив критику европоцентризма и согласившись со многими идеями концепции локальных цивилизаций, Бердяев вместе с тем стремился, подобно Гегелю и Гуссерлю, сохранить идею единства мировой истории и культуры. Каждый тип культуры является у Бердяева лишь моментом всемирной истории. В то время как у Шпенглера, который первым на Западе выступил против классической историографии, не существует не только исторической дали, перспективы мирового исторического развития, но у него отсутствует также и смысл истории. Речь идет о первичной абберации всей конструкции Шпенглера, которую можно было бы назвать смещенным хронотопом. Мировая история у Шпенглера — это совокупность восьми отдельных культур, непроницаемых друг для друга и не имеющих между собой ничего общего. Как объяснить эту бесцельность и бессмысленность восьми культурных планет, вращающихся в пустоте? Отчего на отдельные осмысленные прасимволы и ландшафты не нашлось у Шпенглера единого прасимвола и ландшафта? Очевидно одно: схема Шпенглера покоится на негативном фундаменте: ее исходная интуиция странным образом связана с моментом какого-то отсутствия, хотя и замолчанного, но предопределяющего всю дальнейшую концепцию. «Шпенглер просмотрел роль христианства в судьбе европейской культуры», — отметит Н. А. Бердяев в «Предсмертных мыслях Фауста» [2]. Уже в потоке первых критических откликов на «Закат Европы» упоминалось христианство, которому-де не нашлось места в книге. Но это фактически неверно; достаточно обратить внимание на целую главу 2-го тома «Проблемы арабской культуры», чтобы увидеть необоснованность этого упрека. «Христианству-то место как раз и нашлось; его исторические судьбы в каком-то смысле даже отвечали шпенглеровскому плюрализму, так что он мог не без удовлетворения говорить о христианствах арабском, готическом, русском и т. д. Не нашлось места Христу — не Иисусу, занимающему во втором томе весьма даже значительное место, а именно Христу. Это имя не фигурирует в «Закате Европы» вообще. Но Иисус без Христа — гностический нонсенс. Шпенглеровский мир как история оттого и являет нам картину бессмысленного распада и бесцельного кружения культур в мировом пространстве, что из мира этого выдернута ось, изъят протонный очаг тепла, точка тотального излучения, без которой круг неизбежно оборачивается фигурой нуля. В мире Шпенглера не совершается Мистерия Голгофы; он устранил ее и показал, чем сделался мир без нее. Сплошной неудержимой энтропией» [3].

Бердяев признает единый субъект истории и смысл истории. Для него, как и для Шеллинга, между христианством и историей существует связь, какой не существует ни в одной религии, ни в одной духовной силе мира. Именно христианство внесло исторический ди-

намизм, исключительную силу исторического движения, идею однократности, неповторимости событий, создало возможность самой философии истории. Для христианского сознания в центре мирового процесса стоит некоторый факт, «единичный, неповторяемый, единственный, ни с чем не сравнимый, ни на что не похожий, однажды бывший и не могущий повториться, факт исторический и вместе с тем и метафизический, т. е. раскрывающий глубины жизни, — факт явления Христа» [1, с. 27]. С точки зрения Н.А. Бердяева, откровение истории постижимо для нас лишь через Христа, который стоит в центре и небесной, и земной истории, является внутренней духовной связью этих двух судеб. Для Бердяева история только потому и есть, что в сердцевине ее Христос. Он и есть глубочайшая мистическая и метафизическая основа и источник истории. Для Бердяева история есть «свершение, имеющее внутренний смысл, некая мистерия, имеющая свое начало и конец, свой центр, свое связанное одно с другим действие, история идет к факту — явлению Христа и идет от факта — явления Христа» [1, с. 27].

История предполагает взаимодействие и столкновение Божества и человека, Божественного Промысла, Божественного фатума, Божественной необходимости и неизъяснимой человеческой свободы. Если бы действовало только одно из этих начал, то не было бы драмы истории, не было бы трагедии истории. Поэтому всякая монистическая философия, чистый монизм, признающий существование одного только начала, является для Бердяева неприемлемым для построения философии истории. Свобода, которой наделен человек, явилась источником трагизма его судьбы, трагизма истории, ибо свобода по самому существу своему предполагает свободу не только добра, но и зла. Если бы существовала только свобода добра и Божественное предопределение, то не существовало бы мирового процесса. Мировой и исторический процесс существуют потому, что в основе заложена свобода добра и зла, свобода отпадения от Бога и свобода возвращения и прихожде-ния к Богу. Для Бердяева эта свобода зла и есть настоящая основа истории. Таким образом, конструируя свою неохристианскую утопию, он кладет в основу своеобразную схему «возвратно-поступательного» развития истории. По своей форме и содержанию эта утопия — не научное, а «символико-мифологическое» построение, пронизанное духом мессианского ожидания и профетизмом. История, по Бердяеву, предстает как цикличный процесс отпадения и возвращения человека и человечества к Богу, как процесс преодоления своеобразного богочеловеческого параллелизма. Все, что происходит с Богом, человеком и человечеством, происходит с некоторым единым богочеловечеством. Итак, философ признает единый субъект истории и смысл истории. Если у Шпенглера преемственность духовной культуры прерывается (она как будто целиком переходит в цивилизацию и умирает), то Бердяев верит в пребывающий смысл мировой жизни, в вечность духовной жизни. Духовная культура если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах. Она была пронесена через варварство и ночь

старого средневековья. Он полагает, что она будет пронесена и через варварство и ночь нового средневековья до зари нового дня, до грядущего христианского возрождения, когда появятся Святой Франциск и Данте новой эпохи.

Но эта вера Бердяева в пребывающий смысл мировой истории, вера в вечность духовной жизни ничего общего не имеет с верой в прогресс. Учение о прогрессе предполагает, что задачи всемирной истории будут разрешены в будущем, что наступит когда-нибудь высшее совершенное состояние и разрешатся все противоречия. Для Бердяева учение о прогрессе есть прежде всего «совершенно ложное, не оправданное ни с научной, ни с философской, ни с моральной точки зрения обоготворение будущего за счет настоящего и прошлого» [1, с. 146]. Он подчеркивает, что учение о прогрессе не может иметь научно-позитивного обоснования, учение о прогрессе может быть только предметом веры, упования. Следовательно, учение о прогрессе — это своего рода религиозное исповедание, верование, «обличение невидимой вещи — грядущего» [1, с. 146]. Для Бердяева внутренне неприемлема, религиозно и морально недопустима идея прогресса, ибо последний «превращает каждое человеческое поколение, каждое лицо человеческое, каждую эпоху истории в средство и орудие для окончательной цели — совершенства, могущества и блаженства грядущего человечества, в котором никто из нас не будет иметь удела» [1, с. 147]. То есть для религии прогресса все человеческие поколения, все человеческие эпохи не имеют ценности и цели в себе, они лишь орудия и средства для грядущего.

Бесконечный прогресс, бесконечный процесс означает торжество смерти. Только воскресение всего жившего может сообщить смысл мировому историческому процессу — смысл, соизмеряемый с судьбой личности. Смысл, несоизмеряемый с судьбой личности, с моей судьбой и ничего для нее не значащий, есть бессмыслица. Если универсальный смысл не есть вместе с тем и персональный смысл, то он бессмыслен.

Бердяев отмечает тесную связь учения о прогрессе с утопией земного рая. Сама утопия земного рая предполагает наступление совершенного состояния во времени, в пределах самой истории. История есть -в этом ее религиозное содержание — путь к иному миру. Но внутри истории он считает невозможным наступление какого-либо абсолютного состояния, задача истории разрешима лишь за ее пределами.

Основная идея, к которой приходит ученый в своей метафизике истории, есть идея конца истории. Анализируя исторический процесс с точки зрения имманентного разрешения задач, которые в нем ставились, Бердяев приходит к самым пессимистическим выводам. Он считает, что все попытки разрешения всех задач во все периоды должны быть признаны сплошной неудачей. В исторической судьбе человека не удался ни один замысел, все не удалось, и есть основание думать, что никогда и не будет удаваться. Человек вкладывает в историю свою творческую силу и делает это с энтузиазмом. История же не хочет

знать человека, пользуется им как материалом для нечеловеческого строительства, имеет свою нечеловеческую и античеловеческую мораль. И история есть жестокая борьба людей, классов, наций, государств, вероисповеданий и идеологий. Она движется ненавистью, и с остротой ненависти связаны наиболее динамичные ее моменты. Эта безумная борьба ведется людьми во имя исторических целей, она жестоко ранит человеческую личность, причиняя ей непомерные страдания.

В сущности, история делалась как преступление. Образование и разрушение царств — одна из главных целей истории. Об этом говорится в первой философии истории — в книге Даниила — и там прозревается судьба царств. Все могущественные и великие царства, во имя создания которых принесены неисчислимые жертвы, обречены на гибель. Погибли все древние восточные империи, империя Александра Македонского, Римская и Византийская империи, рухнули все теократии. И так же погибнут все империи, которые будут созданы. Бердяев убежден, что Царство кесаря и слава его быстро проходят. История предполагает свободу человека. Детерминизм природы не может быть перенесен на историю, предполагающую свободу человека, и в то же время отрицающую и попирающую свободу человека. Трагедия и мука истории суть прежде всего трагедия и мука времени. История имеет смысл только потому, что она кончится: «В истории есть преступность, лежащая в основании ее «великих» событий, и преступность эта, истязающая человека, указывает на то, что должен наступить конец истории» [4, с. 130]. Смысл истории не может быть имманентным, он лежит за пределами истории.

Н. Бердяеву очень свойственно было эсхатологическое чувство, чувство приближающейся катастрофы и конца света. И его понимание истории и христианства всегда было эсхатологическим. Это совпадало со взглядами многих научных историков христианства. С конца XIX в., начиная с Вейсса из школы Ричля, возобладало эсхатологическое истолкование благой вести о Царстве Божьем. Луази в качестве историка защищал эсхатологическое понимание христианства. Но эсхато-логизм Бердяева был иным, он имел метафизический, а не исторический характер. В этом близок ему был А. Швейцер, а также отчасти Блумгарт и Рогац. Историю Бердяев видел в эсхатологической перспективе и всегда философствовал так, как будто наступает конец мира и нет перспективы времени. В этом он очень русский мыслитель и «дитя» Достоевского. Его всегда отталкивала мстительная эсхатология. Та, к которой пришел Бердяев, совсем особенная, она мало общего имеет с монашеско-аскетической эсхатологией и даже во многом ей противоположна. Монашеский аскетизм был соглашательством с миром и его эсхатологизм пасссивно-послушный. Бердяев исповедовал активно-творческий эсхатологизм, призывающий к преображению мира. «Прогрессисты» и «культурники» не любят эсхатологического сознания на том основании, что оно ведет к пассивности и к отрицанию великих исторических задач. Бердяеву совершенно чужда была та на-

строенность, которой поддался в конце жизни В. Соловьев, и он считал нужным с ней бороться. Для него апокалиптические пророчества условны, а не фатальны. Конец истории, конец мира — не фатален. Переход от исторического христианства к христианству эсхатологическому для Бердяева означает не возрастание пассивности, а возрастание активности, не возрастание страха, а возрастание дерзновения. Пассивные и подавленные апокалиптические настроения принадлежат старому историческому христианству, а не новому эсхатологическому. Для эсхатологии Бердяева неудача истории менее всего означает бессмысленность истории, внутреннюю ее ненужность и пустоту. Действительно история и все историческое по своей природе таково, что никакие совершенные осуществления в временном их потоке невозможны: «История есть неудача духа…» [4, с. 134]. Но тот великий опыт, который наследует человечество в истории, имеет глубочайший смысл и вне осуществления и реализации; он раскрывается за пределами истории. Посюсторонняя неудача истории не означает какой-то предельной потусторонней неудачи, а указывает лишь на то, что человечество призвано к высшей реализации своих потенций.

Итак, история только в том случае имеет положительный смысл, если она кончится. Проблема индивидуальной судьбы неразрешима в пределах истории, неразрешим и трагический конфликт судьбы индивидуальной с судьбой мировой, судьбой всего человечества. Судьба человека, которая лежит в основе истории «предполагает сверхисторическую цель, сверхисторический процесс, сверхисторическое разрешение судьбы истории в ином, вечном времени» [1, с. 160]. Земная история должна будет вновь войти в небесную историю, мир вступит в такую высокую действительность, в такое время, в которых разрешится трагедия индивидуальной судьбы человеческой и трагедия судьбы мировой. История для Бердяева прежде всего судьба, ибо не имеет бесконечного развития в нашем времени, не имеет закономерностей природных явлений, причем судьба трагическая. А «трагическая судьба, как и всякая трагедия, должна иметь последний, всеразрешающий акт. В трагедии неизбежен катарсис» [1, с. 161]. Таков последний вывод и последний результат метафизики истории Н.А. Бердяева.

Экзистенциальная философия Н.А. Бердяева крайне противоречива. Не менее антиномична и его философия истории. Порой он сознательно избегает дискурсивных построений, логической связности, монизма, он скорее провозглашает, а не развивает свои мысли логически, исходит, а не приходит к каким-то идеям, и эти идеи всегда носят характер интуиций, а не выводов. Особое значение имеет для него сознательно принятый им «афористически-символический» способ философствовать, его иррационализм и мистицизм. Он заведомо отводит опровержение своих идей с помощью логики, постоянно утверждая, что логические законы вторичны по отношению к вере, сверхразумному, экзистенциальному. Бердяев заранее ставит условие — принять позицию верующего, точнее говоря, его собственную позицию, и всякий анализ

производить в рамках этой позиции, не задаваясь (ибо это «неправомерно») вопросом об истинности или ложности такой позиции.

История во времени есть путь человека к вечности. Но все, что касается «трансцендентных сфер», в том числе и «экзистенциального времени», остается у Бердяева на уровне бездоказательных констатаций, т. е. иного «доказательства», кроме констатации необходимости связывать временное и вечное, мы у него не находим. Это следует из принципиальных положений его «мистического реализма», согласно которому доказательством того или иного положения служит «созерцание смысла» и соответствующее свидетельство об этом «созерцающего».

Избрание «лучшего из миров» завершается тем, что человек «трансцендирует» в потустороннее, в «Царство Божие», единственно «определенными» чертами которого являются «невыразимость», «неопределенность», «непередаваемость». Основными категориями, в которых описываются эти «реальности», становятся категории возможности (но не действительности), потенциальности (но не актуальности), или субстанции. Таким образом, Бердяев гипертрофирует момент перехода, движения, а не покоя, свершившегося акта или качественной определенности. Поэтому специфика категорий и понятий, которыми он оперирует, состоит в их процедурном и процессуальном характере, а не в их субстанциональности.

Внутри миросозерцания Н.А. Бердяева идет напряженная борьба между христианским «мир во зле лежит» и его надо спасать и романтически-гностическим «мир есть зло» и его надо упразднить.

Прежде всего поражает противоречивое совмещение крайнего религиозного дуализма с крайним религиозным монизмом. Бердяев исповедует почти мани-хейский дуализм; мир безбожен, он «аримановой природы». И он же исповедует почти пантеистический монизм; мир божествен по своей природе. Бог имманентен миру и человеку. Эта антиномия дуализма и монизма у него до конца сознательна. И Бердяев принимает ее как непреодолимую в сознании и неизбежную в религиозной жизни. Двойственное отношение к истории и обществу: скепсис относительно успешности истории и вера в обожение и освящение общества, государства и культуры, породило у него далеко не монистическую теорию нейтральных сфер общественного развития и идею теократии. И, наконец, примешавшаяся к теургии авангардистская устремленность в беспредельное будущее заменяет у философа традиционную для русских мыслителей, в том числе и для теургии В. Соловьева, задачу спасения — преображения мира на его уничтожение.

«Бердяев, — писал Ф. Степун, — не держится ни за какие социальные, экономические или политические привилегии своего класса и даже своего исторического дня. Он весь в далях прошлого и будущего. Весь недостаток его мировоззрения в том, что вечность, которой он живет, имеет у него только два измерения: прошлое и будущее, но не имеет третьего измерения -измерения настоящего» [5].

Итак, для Бердяева существует историческая судьба человечества, всемирной истории. Он стремился, подобно Гегелю и Гуссерлю, сохранить идею единства мировой истории и культуры. Каждый тип культуры является у него лишь моментом всемирной истории. Бердяев признает единый субъект и смысл истории.

Литература

1. БердяевН.А. Смысл истории. М., 1990.

2. Бердяев Н.А. Предсмертные мысли Фауста // Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994. Т. I. С. 390.

3. Свасьян К.А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу // Вступ. ст. к кн. Шпенглера О. «Закат Европы». Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. С. 102.

4. Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека // Творчество и объективация. Минск, 2000.

5. Степун Ф. По поводу письма Н.А. Бердяева // Современные записки. Т. 24. Париж, 1925. С. 308.

Поступила в редакцию 25 сентября 2009 г.

Тот самый Мюнхгаузен — отзывы и рецензии — КиноПоиск

Истории матерей, которые жалеют о рождении детей

• Джин Маккензи, Нина Назарова
• Программа Виктории Дербишир, Русская служба Би-би-си

9 мая 2018

Большинство родителей признаются: воспитывать детей — это тяжелый труд. Но в то же время, утверждают они, радость, которую приносят дети, перевешивает все возможные трудности и проблемы. Однако есть матери, которые жалеют о рождении детей. Пять женщин из Великобритании и России рассказали, каково это — втайне раскаиваться в своем материнстве.

Рэйчел

«Если бы я могла повернуть время вспять, я бы никогда не завела детей», — говорит Рэйчел, которой сейчас за пятьдесят.

У нее трое детей — младшему из которых сейчас 17 — и большую часть времени она была матерью-одиночкой.

Подпись к фото,

Рэйчел признается, что не слишком много думала о том, как рождение детей повлияет на ее жизнь

«Были времена, когда я не чувствовала себя достаточно зрелой для того, чтобы брать на себя ответственность за кого-то еще — этого маленького человека, который нуждался во мне, чтобы выжить, — рассказывает женщина. — Мне казалось, что материнство — это бесконечный цикл: ты кладешь ребенку бутылку или еду в рот, чтобы она вышла с другого конца — и в какой момент это должно стать весело? Мне просто хотелось кричать. Если вы мечтали о материнстве, тогда это здорово — теперь у вас есть все, что вы хотели. Но если у вас нет материнского инстинкта, то вы оказались в ловушке».

Рэйчел признается, что не слишком много думала о том, как рождение детей повлияет на ее жизнь — если бы она понимала это, то никогда не стала бы рожать.

«Но я чувствую себя виноватой [из-за того, что думаю так], потому что я очень люблю своих детей», — говорит она.

«Ты понимаешь, что не была хорошей матерью, и это вина, которую ты постоянно ощущаешь, она никогда не исчезает. И ты думаешь: знают ли твои дети об этом? — говорит Рэйчел — Но ведь жизнь не должна заключаться в том, чтобы отказаться от себя и своей свободы ради их жизни?»

Женщина говорит, что в этом трудно кому-либо признаться, потому что «люди начинают думать, что ты плохой человек».

Но Рэйчел отчаянно нуждается в общении с женщинами, которые испытывали то же самое. «Я чувствовала себя очень одинокой. Мне казалось, что со мной что-то не так. Если бы я могла поговорить об этом с кем-то, кто бы меня понял, мне было бы легче справиться с материнством», — объясняет она.

Как часто такое встречается?

Невозможно точно сказать, сколько женщин чувствуют себя подобным образом, потому что мало кто говорит об этом открыто.

В 2015 году израильский социолог Орна Донат опубликовала исследование, поговорив с женщинами, сожалеющими о рождении детей. Она охарактеризовала эти чувства как «неизученный материнский опыт».

Опрошенные женщины утверждают, что это не то же самое, что постродовая депрессия.

Элисон

«Я представляла себе маленькую счастливую семью, дом с садом и детишек, бегущих в школу — сказку», — рассказывает Элисон. Она была приемным ребенком и всегда мечтала создать собственную семью. Но родив своего первого ребенка — сына — она обнаружила, что не испытывает материнских чувств. Отчаянно желая избавиться от своей новой роли, она вернулась к работе уже спустя шесть месяцев после родов.

Подпись к фото,

Элисон говорит, что не знала, как играть со своим ребенком

«Я думала о том, как бы взять выходной и оставить ребенка с няней, чтобы у меня был день для себя, — рассказывает женщина. — Не то, чтобы я не хотела проводить время с ним, просто я не знала, что мне с ним делать, как с ним играть».

Элисон и ее муж не хотели, чтобы сын был единственным ребенком в семье и завели еще одного. Сейчас оба мальчика учатся в университете.

Женщина признается, что если бы знала, каким будет ее материнство, то не стала бы рожать: «Чужие нужды и желания выходят на первый план. Мантра двух последних десятилетий звучала так: «Если все счастливы, то и я счастлива». Иногда это немного раздражает. Я могла бы сделать лучшую карьеру. Но на протяжении 15 лет я отводила детей в школу и забирала их оттуда, это очень ограничивало мой карьерный рост»

Элисон подчеркивает, что любит своих детей, но признается, что ее натура слишком эгоистична для материнства.

По ее мнению, многие женщины не говорят об этом из опасений, что их осудят: «Они не хотят, чтобы их считали эгоистичными. Смысл в том, что если ты не хочешь детей, то ты плохая мать».

Джой

Джой, родившая дочь 20 лет назад, довольно скоро поняла, что не хочет быть матерью. «Все говорят о дикой сказочной любви, которую испытывают после рождения ребенка. Но я не чувствовала ничего такого. Я чувствовала только огромную ответственность», — говорит она.

Подпись к фото,

Джой утверждает, что у нее отсутствует материнский инстинкт

Джой изо всех сил пытается взглянуть на первые годы жизни своей дочери с любовью. «Это было тяжело. Каждодневный тяжелейший труд, — вспоминает она. — Я думаю, все матери проходят через такое, просто я не могла найти хоть что-то, что могло бы доставить мне удовольствие. Это был мрак».

Женщина считает, что у нее просто нет материнского инстинкта: «Кажется, у меня нет способности быть любящей, доброй и теплой матерью. Долгое время я думала, может, другие матери просто шутят, когда описывают радости своего материнства, и однажды они расскажут правду?»

Джой говорит, что хотела вернуться к работе, продолжить карьеру и заняться бизнесом, а материнство доставляло ей дополнительные хлопоты. Женщина знает, что ее дочь часто сомневалась в ее любви. «Но я люблю ее. Просто наша связь не такая тесная», — утверждает она.

Джой считает, что если бы больше женщин открыто говорили о своих чувствах, то на них бы меньше давили, чтобы они становились матерями. «Таких, как я, гораздо больше, чем кажется», — настаивает она. «Было бы по-настоящему здорово, если бы женщины стали честными с самими собой. Если заниматься детьми и семьей — это действительно важно для вас, то вложите в это всю свою душу. Но если вы чувствуете, что это не ваше, то не бойтесь и не стыдитесь того, чтобы встать и сказать: «Я не из тех, кто хочет стать матерью. Я не хочу детей».

Мария

Подобные переживания встречаются у женщин самого разного возраста и опыта, независимо от страны проживания.

По мнению Марии — она живет с мужем и двумя детьми в Москве — в ее случае они были вызваны самой спецификой отношений родитель-ребенок, где родитель больше дает, чем получает.

«Спрятаться от этих отношений или сказать «не на этой неделе» или «не сегодня» — невозможно. Родитель все время отдает, а получает взамен просто наличие ребенка у себя. Особенно лет до трех-четырех ребенок нарцисс, что абсолютно нормально, и он вообще не слышит, что у мамы болит голова или что мама не хочет идти гулять, — объясняет девушка. — Если говорить о самых простых вещах, сейчас мне кажется фантастикой, что когда-то я могла принять душ тогда, когда я хочу. Или, скажем, захотела в Суздаль рвануть и рванула».

По мнению Марии, ни кино, ни масс-медиа не показывают материнство реалистично: это либо идеальные женщины с идеальными младенцами, либо карикатурные замученные матери, но тоже без подробностей. В результате, когда у Марии в 29 лет родился сын, у нее были «ожидания подарочного младенца».

«Что я думала, когда у меня не было детей? Я думала, что когда в моей жизни появится младенец, я буду готовить супер-полезные дефлопе с ягодами асаи, а ребенок будет спать и не отсвечивать, а если проснется, то будет смотреть на мобиль крутящийся, потом я его положу на развивающий коврик на живот, и он будет лежать и говорить «агу-агу», — с иронией вспоминает девушка. — Короче говоря, я не понимала вообще, что это будет человек, у которого есть очень сильные потребности и который вообще ничего не может сделать, чтобы их удовлетворить. Что ему нужно будет помогать делать все: спать, есть, какать, играть, жить».

Автор фото, George Marks/Getty Images

Подпись к фото,

Поп-культура, масс-медиа и реклама традиционно приукрашивают материнство

При этом общество очень требовательно к матерям буквально с первого дня жизни ребенка: «Когда у меня родился старший сын, он издал первый крик и так и продолжил кричать — он и сейчас почти не прекращает. И в роддоме среди ночи забежала медсестра: «Почему он у вас так кричит? Что вы с ним делаете?» Я, конечно, сразу почувствовала себя ужасной матерью».

В силу всех этих факторов у Марии после рождения сына возникла послеродовая депрессия. «Для меня было невыносимо находиться с ребенком. У него с двух месяцев была няня шесть дней в неделю по десять часов в день, и я паниковала, когда наступал седьмой день, и мне надо было остаться одной с ним».

Мария обратилась к психотерапевту и начала принимать антидепрессанты.

«По мере того как психотерапия начинала работать и повышался мой уровень осознанности в родительстве, тем меньше работала няня, — вспоминает девушка. — К восьми месяцам она осталась на два раза в неделю по полдня, а к году я совсем отказалась от няни, потому что включились мои границы, я поняла, что иногда имею право в чем-то отказать ребенку, что иногда нормально найти компромисс. Я перестала себя оценивать как мать: я просто такая, какая я есть».

По словам Марии, главный человек, с которым она может обсудить свои чувства, — это ее муж: «Он тоже мне открыто говорит, что иногда хочется пульт от детей завести и их выключить или отменить». Достаточно откровенна девушка и с подругами: «Я не могу открыто сказать, что я жалею, что у меня есть дети, но сказать: «Как круто было бы сейчас пойти танцевать до утра», могу». Однако на понимание родителей она не рассчитывает и предполагает, что они, скорее всего, осудят такие чувства.

Сейчас в семье уже двое детей, и Мария смогла найти подходящий себе режим и благодаря психотерапии избавиться от стыда за свои эмоции: «Ощущение, что я жалею о том, что у меня есть дети, перестает быть преобладающим, но все равно это ощущение бывает. И я научилась его просто принимать и не чувствовать себя за него виноватой».

Автор фото, Sean Gallup/Getty Images

Подпись к фото,

В социальных сетях молодые матери часто жалуются, что у них не получается спокойно принять душ или даже в одиночестве сходить в туалет

Елена

Для Елены из Петербурга материнство оказалось связано с «ощущением клетки» и «фактическим запретом на себя».

«В нашей культуре, когда рождается ребенок, женщина теряет право на себя и становится обслуживающим персоналом в режиме 24/7. И физически, и эмоционально», — рассказывает молодая мать двоих детей, восьми и полутора лет.

Елена объясняет, что неоднократно слышала в свой адрес слова: «А зачем тогда рожала?» — «Посыл такой, что если уж ты впрягся, то ты должен полностью все тянуть, и твои потребности где-то на заднем плане. Ты не имеешь права уставать. Ты не имеешь права на свои желания. А самое страшное, что общая бытовая замученность не дает возможности даже вспомнить о своих желаниях, и в какой-то момент ты просто перестаешь хотеть».

Женщина связывает это с тем, что забота о детях до сих пор считается прерогативой матери и в лучшем случае бабушек, но не отцов. «На словах все здорово, но в реальности у моего мужа своя жизнь, — рассказывает Елена. — Он занимается своими делами и может периодически подойти погладить ребенка по головке. Да, он готов всячески выкладываться и зарабатывать деньги, но реальная бытовая жизнь полностью на мне. Вплоть до того, что как вытереть попу ребенку, он не очень понимает. Конечно, каждая вытертая попа сама по себе не важна, но в итоге они складываются в бесконечную череду».

Автор фото, LOIC VENANCE/AFP/Getty Images

Подпись к фото,

Традиционное распределение ролей в семье подразумевает, что уход за детьми — исключительно женская ответственность. Из-за этого матери могут чувствовать себя в изоляции

Кроме того, матери сталкиваются со специфическими проблемами, связанными с «полной перегруженностью». «Я не выношу, когда меня трогают руками. Это очень знакомое матерям маленьких детей ощущение — чувство затроганности: когда тебя постоянно трогают, щиплют, хватают, постоянно кто-то на ручках, — приводит пример Елена. — В результате, когда подходит муж и начинает гладить меня по голове, я просто стискиваю зубы и жду, когда это закончится. Человеку без детей это объяснить крайне сложно. А главное, меня тут же спросят — как же так, это же твои дети, ты же их любишь, они же такие чудесные?»

Молодая женщина признается, что даже удовольствие от общения с детьми она сейчас воспринимает как «немножечко стокгольмский синдром»: «Я не могу ничего сделать, я уже просто окончательно потеряла себя, не понимаю, что я хочу, что происходит вокруг, у меня единственное желание куда-то забиться и посидеть пять минут, чтобы меня никто не трогал руками. Но зато они же замечательные, зато это же счастье».

При этом, по словам Елены, до недавнего времени она даже себе не могла признаться в таких чувствах, так как «внутри стоит огромное табу». Культура, в которой Елена была воспитана, подразумевает, что «дети — это автоматически счастье, это главное, что есть у нас в жизни, самое важное». Первая статья о том, что родитель не всегда счастлив от своего родительства и что родитель имеет право уставать, попалась женщине на глаза только несколько лет назад.

Сейчас таких публикаций становится все больше: Елена упоминает группу во «ВКонтакте» «#щастьематеринства», где женщины анонимно делятся своими переживаниями, и онлайн-журнал «Нет, это нормально». Она объясняет, что открытый разговор ей чрезвычайно важен: «Проблема в полной стигматизации подобных мыслей — когда впервые с ними сталкиваешься, кажется, что ты урод, что у всех остальных все нормально. Поэтому разговор в прессе — это адски важно. Лежишь, ребенка ночами кормишь и страницами читаешь в восторге от того, что ты не одна».

Имена героинь были изменены.

Как связаны разгром РАН, единый «Краткий курс» истории и «закон Яровой»?

Кому нужны единый «Краткий курс» истории и «закон Яровой»?

Ведет передачу Михаил Соколов.

Михаил Соколов: Мы сегодня собирались говорить о том, кому нужен единый учебник истории, своего рода знаменитый «Краткий курс», зачем нам угрожают «законом Яровой» так называемым, который может ограничить право на исторические исследования Второй мировой войны.

У нас сегодня в студии директор Международного центра мировой истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий университета Высшей школы экономики профессор Олег Витальевич Будницкий. Мы ждем политолога Бориса Межуева. С нами историк, соавтор книги «Выбирая свою историю» Никита Павлович Соколов.

Мы должны были начать наш разговор с исторических проблем, но начнем с событий, которые, на мой взгляд, тоже войдут в историю.

Нынче Государственная дума приняла в первом чтении правительственный законопроект о реорганизации, роспуске, погроме, как хотите, каждый выбирает на свой вкус, Российской академии наук, несмотря на протесты, которые проходили в Москве и во многих других научных центрах, несмотря на встречу нового президента Российской академии наук Владимира Фортова с президентом России Владимиром Путиным.

Второе чтение намечено на пятницу, 5 июля, то есть темп взят невероятный, которого никогда, по-моему, не бывало. Действительно, власть что-то подхлестнуло, и она реорганизует Российскую академию наук. Говорят, что половина институтов РАН будет закрыта, остальные перейдут в ведение специального агентства по управлению, академия будет таким закрытым на три года от нового приема клубом из академиков РАН, академиков медицинских почему-то и сельскохозяйственных. Вот такая краткая формула. Я спрошу наших гостей, как относятся они к этой операции? Пожалуйста, Олег Будницкий, тем более у вас есть опыт работы в Академии наук.

Олег Будницкий: Что значит опыт? Я и сейчас работаю в Институте российской истории Российской академии наук. У меня двойственное отношение к этому закону. С одной стороны, в академии наук надо что-то менять – это понятно.

Я работаю пятнадцатый год, и совершенно ненормальная ситуация, когда зарплата доктора наук, ведущего научного сотрудника (я говорю про Институт российской истории), она ниже существенно средней по городу Москве.

Когда минимальны деньги на научные исследования, я имею в виду командировки в архив, на копирование безумно дорогих материалов в архивах, у нас ненормально высокие цены на копирование, превышающие мировые в разы. Это я говорю ответственно, как человек работающий. Дешевле слетать в Америку в архив, сфотографировать бесплатно несколько тысяч страниц, чем скопировать, например, в ГАРФе, моем любимом архиве, или некоторых других.

Михаил Соколов: Сотрудник одного государственного учреждения у другого государственного учреждения не может получить нужные документы!

Олег Будницкий: Понятно, что архивы более нищие, чем Академия наук. Надо что-то менять. К сожалению, сама Академия за двадцать лет никак не реформировалась радикально. Поэтому пришли какие-то люди, которые решили ее реформировать таким образом.

Что из этого получится? Посмотрим. Я думаю, идет какая-то торговля и переговоры академического руководства и правительства, посмотрим, что из этого получится. Некоторые вещи поражают воображение, я имею в виду слияние большой академии с сельхознаукой и медицинской, производство всех в академики, отступные в виде ста тысяч месячной ренты и так далее, и одновременно право, такой недвусмысленный намек, исключать из академиков.
Но это, кстати, такой намек, что некоторые академики вызывают большие вопросы по качеству их работы, насколько соответствует тому, что мы понимаем под академиком.

Михаил Соколов: Если министр образования будет исключать из академии – это будет безобразие!

Олег Будницкий: Речь идет, как я понимаю, что получили право исключить, чтобы немножко почиститься. Это бывает. Так что посмотрим, что из этого получится. Пока не понимая всех деталей, судить сложно.
Но такие стахановские темпы поражают воображение. Осуществить реформу за неделю, принять те или иные законы – это, конечно, сильно.

Михаил Соколов: Борис Межуев, исторические события, реорганизация Академии наук, первое чтение, второе чтение в пятницу. Как вы думаете, чем все закончится? Власть все продавит, как хотела, и от академии нынешней останутся рожки да ножки?

Борис Межуев: Вы знаете, после того, как президент сегодня высказал свою точку зрения и сказал, что не надо откладывать это решение, я не думаю, что возникнут какие-то проблемы с принятием во втором чтении этого закона, несмотря на то что, естественно, оппозиция этому проекту, этой реформе так называемой весьма значительная в Государственной думе.
Сегодня было довольно много высказано критических суждений. Но я думаю, что, несмотря на все эти критические суждения, решение будет принято и реформа так или иначе произойдет.

Никита Соколов: Она произойдет не так или иначе, потому что это даже не большевистская, а прямо кавалерийская атака на тяжелую батарею.
Кавалерийская атака будет иметь первым следствием то, что от сотрудничества с новой администрацией откажутся ровно те здоровые силы, ученые, которые всегда ратовали за реформу академии. Сам способ действий таков, что они не могут с ним солидаризоваться, вот в чем беда. А легко перейдут под новые знамена и в новые институции как раз люди, которым лишь бы где сидеть, и судьба русской науки им фиолетова.

Михаил Соколов: Надо сказать, что президент высказался весьма интересно в ответ на предложение того же Фортова подождать, обсудить. Все-таки новый президент академии пришел с программой преобразования. Было сказано: возьмите, займите должность директора научного агентства, заодно и порулите. Если вас волнует проблема недвижимости, может быть, возьмитесь и за эти проблемы, аудит проведите. Довольно странный разговор.

Фортов предлагал сущностные вещи, а ему предлагают временную исполнительную власть взять на себя и осуществить то, что не он задумал, что выглядит довольно странно.

Конечно, мне кажется, что вдруг если есть позитивные интенции в проведении этих реформ, то, конечно, сама практика так же, как с законоисполнением у нас, она может перевернуть все с ног на голову и наоборот.

И попользуются этим кризисом силы, которые реформаторскими трудно назвать, те же коммунисты, которые активно выступают как спасители российской науки.

Никита Соколов: Я бы сказал, что здесь гадать бессмысленно, потому что существует давний прецедент, чрезвычайно похожий, когда ради освобождения монахов от мирских попечений Екатерина Вторая произвела в России секуляризацию церковных имуществ.

Михаил Соколов: Они духовнее стали после этого?

Никита Соколов: Чтобы освободить от мирских попечений об имуществе, она попечение отдала в казну, а церковным людям установила казенное жалование. Церковь стала казенным институтом, но ни духовнее, ни авторитетнее в народе она совершенно после этого не сделалась.

Борис Межуев: Я позволю согласиться. Потому что, конечно, все прекрасно понимают, что все, что произошло, не есть реформа академии, а есть перемещение академии.
Фактически определенным людям сказали, что они больше не академики. Ясно, что те люди, которые были членами академии, были в значительной мере организаторами науки, руководителями целых направлений, в меньшей степени, может быть, это были люди, подобные французским «бессмертным», членам «коллегии бессмертных» во Франции. В результате им сказали, что они не являются организаторами науки, они не могут участвовать в назначении директоров, этим будет другая организация заниматься. Это фактически означает все равно, что генералам сказали: вы, конечно, генералами оставайтесь, только первое – мы с вами уровняем полковников, а второе – вы больше не будете командовать своими армиями и корпусами. А так, конечно, мы даже жалованье вам поднимем. Конечно, это означает, что это не реформа генералитета, а перемещение генералитета, в данном случае академии, совершенно в другую организацию.

Михаил Соколов: Какие-то демократические процедуры в Академии наук формально присутствовали. В частности, сетуют на то, что выборность директоров погибнет. Мне кажется, у вас в институте проходили выборы директора – это было захватывающее, по-моему, событие.

Олег Будницкий: У нас действительно были выборы, очень бурно проходившие. Но дело в том, что они носили рекомендательный характер. Институты не имеют права выбирать директоров, их выбирает отделение РАН соответствующее. В отделении был выбран нынешний директор, который вполне справляется со своими обязанностями. С моей точки зрения, в институте происходят позитивные изменения.

Михаил Соколов: То есть коллектив только рекомендовал, а на более высоком уровне принималось решение?

Олег Будницкий: Но коллектив рекомендовал, кстати, другого человека. Отделение выбрало этого директора. Практика показала, что это был правильный выбор.

Я это говорю не потому, что я там работаю, потому что действительно мнение, насколько я понимаю, большей части трудового коллектива.

Михаил Соколов: То есть коллектив только рекомендовал, а на более высоком уровне принималось решение?

Олег Будницкий: Но коллектив рекомендовал, кстати, другого человека. Отделение выбрало этого директора. Практика показывает, что это был правильный выбор. Я это говорю не потому, что я там работаю, потому что действительно мнение, насколько я понимаю, большей части трудового коллектива.

Михаил Соколов: Бывает так, что отделения делают крупные ошибки, потому что многие комментаторы думают, что все, что происходило сейчас, было стимулировано тем, что Михаила Ковальчука не избрали директором Института кристаллографии. Он — человек, вхожий в кремлевские структуры, вот и погубил академию наук.

Олег Будницкий: Это вопрос гадательный. На самом деле вопрос в другом: как должна наука существовать и развиваться в нашем отечестве. И надо понимать, что академия не является основным производителем научной продукции. Насколько я помню, 13% приходится на Академию наук.
Понимаете, есть большие проблемы — это проблема старения, 40% людей пенсионного возраста. Совершенно правильно сказал сегодня президент, что это не физический труд.
Но, тем не менее, во многих отраслях двигателями, не в нашей истории, историки созревают позднее других, а в других отраслях люди помоложе. И была когда-то идея интеграции институтской науки и академической, как-то это происходит довольно туго.

Михаил Соколов: С университетами трудно, там же большие нагрузки, людям некогда заниматься наукой — это тоже проблема.

Олег Будницкий: Создаются университеты, в которых существуют институты, существуют лаборатории научные и так далее. Это другой вопрос. Советские понятия нормативы, стандарты, нагрузки, как они сочетаются с понятием советского университета.

Главная задача университета — производить научную продукцию и производить людей, которые могут заниматься наукой. Если мы все время ссылаемся на Запад, ссылаемся на Соединенные Штаты, где лучшие в мире университеты — это просто статистика, то там перевернутая пирамида. Там две трети аспирантов или магистров, докторанты они там называются, и треть — это бакалавриат. У нас наоборот, у нас гигантский бакалавриат и небольшая прослоечка магистрантов и аспирантов.

Видимо, в университетах должно быть, в тех, которые могут производить научную продукцию, иначе. Но это большая проблема на самом деле, вообще реорганизация научных университетов и образования.

Я как раз являюсь категорическим противником стенаний, что мы потеряли замечательную советскую систему образования. Не было в этой системе, увы, ничего замечательного за исключением нескольких факультетов, нескольких университетов. Это было воспроизводство немецкой университетской школы XIX века — начала XX-го. По-другому в мире организованы университеты, по-другому организовано обучение и занятия наукой. Как-то мы мучительно и медленно перестраиваемся в этом плане. Вопрос в том, «как нам реорганизовать Рабкрин».

Михаил Соколов: Вопрос в том, чтобы это не превратилось в сплошное разрушение. К сожалению, «добрые намерения», которые, кажется, иногда бывают у власти, они довольно часто превращаются, извините, в погром. И это такая традиция.
Вообще есть вопрос нужна ли нынешнему режиму наука. Зачем стране, которая нефть, газ, сырье экспортирует, наука?

Борис Межуев: Должен быть абстрактный ответ, потому что нефть, газ — это тоже производство. Кстати говоря, я стажировался в Техасском университете и там две три студентов и преподавателей занимались изучением способов производства нефти. Потому что Техас нефтеносный штат. Очень много было, кстати, не из России, а в основном из бывших республик Советского Союза людей, которые ездили изучать эти вопросы.

Я думаю, честно говоря, и другие дисциплины не менее нужны России, если она хочет как минимум оставаться членом «большой восьмерки». Еще лучше — двигаться куда-то вперед. Без философии, без ответственного мышления, чего не так много можно у нас встретить, без мышления, которое само отвечает за собственные мысли, а именно за это отвечает философия, приучает людей к ответственному мышлению, я думаю, едва ли будет в России серьезный качественный прогресс.
Понимает это или не понимаем власть — в этом подоплека вашего вопроса. Этого я не знаю. Меня настораживает во всей истории фраза Дмитрия Анатольевича Медведева, которую он сказал, когда представлял эту реформу, о том. что он хочет избавить, по-моему так он сказал, ученых от несвойственных им функций организаторов и так далее. Тут я слышу очень знакомые ноты.

Они редко произносятся публично, но в кулуарах часто слышим от людей, которые имеют какое-то отношение к властным элитным группам. Они действительно считают, что, условно говоря, интеллектуальные люди — это люди, которых надо избавить от несвойственных функций еще иметь какую-то собственность, иметь какие-то деньги, иметь власть и так далее.

Михаил Соколов: То есть святым духом?

Борис Межуев: Вот это удивительно точная аналогия с екатерининской реформой по поводу секуляризации церковного имущества. Вот это меня, честно говоря, пугает. Мы живем в России в период не прекращающегося великого передела. Те люди, к которым примерно так относятся, как к таким святым и так далее, блаженным, это отношение к людям второго сорта. И честно говоря, наука, как любая другая корпорация в нашем обществе, она едва ли выживет, если там не будет людей, способных организовывать, которые способны делать деньги.

Михаил Соколов: Я к Никите Павловичу Соколову обращусь: нет такого ощущения, так относясь к гуманитарным наукам, нынешняя власть хочет сделать их такой служанкой современной политики?
Если, например, взять ту же историю, мы видим, ради чего мы собрались, как мне кажется, некоторые попытки создать некий «коридор», в котором должно развиваться изучение исторического знания, сознание нового учебника и так далее. То есть построить с одной стороны новую Академию наук, а с другой стороны, если взять более узкую сферу исторической науки, то какие-то выстроить законом рамки и по этому коридору погнать Олега Витальевича, вас и кого-то еще, кто будет заниматься историей, не отклоняясь ни влево, ни вправо, а по «правильной» дороге поиска исторического знания.

Олег Будницкий: Мы несильно погонимся.

Никита Соколов: Ровно с этого хотел начать, продолжая начатую коллегами речь. На самом деле то, что мы с вами видим, есть прямое следствие упадка и убожества советской гуманитарной науки.
Потому что, что такое гуманитарная наука на самом деле? Это тренировка человека в способе приятия сложных решений, представления о сложности устройства мира, о сложности устройства социума, о сложности социальных связей, о сложности всякого процесса воздействия на эти сложные механизмы. Сейчас нами командуют люди, которые учились в советской школе и усвоили гуманитарные знания в советском объеме. Поэтому они думают, что все просто. Они представляют себе общество как механизм.

Михаил Соколов: Линейно?

Никита Соколов: Не просто линейно, а как механизм, как швейную машинку. Шестеренка стерлась, можно эту шестеренку вынуть, выкинуть, поставить новую, будет работать. Не будет работать. Сложные механизмы социальные так не работают. Это совершенно другое знание, не природное, гуманитарное, нужное для того, чтобы вырабатывать и иметь навык выработки этих сложных решений.

И сейчас мы присутствуем при том, как люди, не понимающие этого значения гуманитарного знания, что это не знание мертвых языков и не тренировка в чтении надгробий — это очень важный опыт, который дает историческое знание, они им пренебрегают, вовсе не понимают его значения и пытаются этот научный опыт из общего опыта упразднить, не понимая его значения.

Михаил Соколов: Олег Витальевич, давайте возьмем конкретику: вот есть законопроект Ирины Яровой, замечательной женщины, прокурора с Камчатки.

Борис Межуев: Его пока нет.

Михаил Соколов: Где-то ходит около думского комитета соответствующего ее предложение . Кстати, в 2009 году уже вносилось: ввести уголовное наказание в виде штрафа, лишения свободы до 5 лет за отрицание вынесенного Международным военно-уголовным трибуналом приговора, отрицание деятельности армий стран антигитлеровской коалиции по поддержанию международного мира и безопасности во время Второй мировой войны, распространение заведомо ложных сведений о деятельности армий стран антигитлеровской коалиции времен Второй мировой войны, соединенных с обвинением в совершении преступления. в том числе с искусственным созданием доказательств обвинений.
Сложная формулировка. Вы как директор центра, изучающего Вторую мировую войну, вы сможете нормально заниматься своим предметом, имея перед собой эту статью в Уголовном кодексе?

Олег Будницкий: Вы задаете риторический вопрос.

Михаил Соколов: Получим риторический ответ.

Олег Будницкий: Будет сложно, я бы так сказал. Поскольку то, что кому-то кажется искусственным созданием доказательной базы или чего-то, если обнаружатся некие источники, которые противоречат представлениям об исторической правде, там еще историческая правда фигурирует — это меня особенно умиляет, где-то есть у госпожи Яровой. Где эти аршины, где эти эталоны «исторической правды»? Они знают, какова она.

Историческая правда — это процесс, мы познаем прошлое, познаем другие вопросы, какие-то вещи не интересовали раньше людей, некие нравственные вещи начинают обсуждаться, которые раньше не обсуждались и так далее. Поэтому нет застывшей исторической правды, мы меняемся, меняются наши представления о прошлом, меняются наши представления о том, что такое хорошо, что такое плохо, не радикально, но в каких-то аспектах. Если мы обнаружили новые источники, которые противоречат тому понятию застывшему у кого-то в головах, то это что будет такое — искусственное под бортом чего-то? Есть, допустим, другой вариант: есть сто источников, которые говорят об одном, а мы нашли пять источников, которые говорят о другом.

Михаил Соколов: Какие источники важнее, сильнее, убедительнее?

Олег Будницкий: Да. И так далее и тому подобное. Но я на что хотел бы обратить внимание. На самом деле здесь зашито две вещи. Одна — это по существу ответственность за реабилитацию, непризнание нацистских преступлений. Тут совершенно верно, есть ссылки на какие-то аналогичные законы, которые существуют в основном в отношении отрицания Холокоста в Европе, в Америке их нет.

Михаил Соколов: Значит разная практика.

Олег Будницкий: Есть разная практика, я с вами согласен. Есть какие-то вещи, есть абсолютно ясные вещи, например, убивали нацисты людей по принципу расы, принадлежности к той или иной партии, той или иной должности? Убивали.

Приходит какой-то человек и говорит: нет, этого не было или они убивали их правильно.

Михаил Соколов: То есть вы за то, чтобы сажать?

Олег Будницкий: Да, я за то, чтобы сажать.

Михаил Соколов: А посадят ведь не этого. Правоприменительная практика в России по борьбе с экстремизмом доказывает, что во многих случаях попадает под репрессии не экстремист, а какой-то человек заблуждающийся или чаще — критик власти.

Никита Соколов: Я всегда соглашаюсь с Олегом Будницким, но тут не соглашаюсь. Здесь, мне кажется, должен действовать принцип, лучше всех сформулированный Екатериной Второй: неправильно исправлять законами, что должно исправляться нравами.

Должна быть создана такая атмосфера, в которой невозможна такая речь о Холокосте. Формулировать в виде общего закона как-то унизительно для душевно здоровой нации. Она сама должна понимать в разговоре, что допустим, что недопустимо, что прилично или неприлично.

Олег Будницкий: Наберите в поисковике «Холокост», и вы получите прежде всего…

Никита Соколов: «Клей для обоев»?

Олег Будницкий: Совершенно верно, «клей для обоев». Вы получите работы отрицателей Холокоста.

Михаил Соколов: Наш коллега Мумин Шакиров снял фильм как раз на эту тему.

Олег Будницкий: Есть какие-то вещи, которые нравами лечить сложно.

Борис Межуев: Мне кажется главная проблема в полной размытости этого проекта и закона. Честно говоря, не совсем с вами соглашусь, мне не очень нравится и европейский закон, потому что, конечно, понятна травма Европы после Холокоста и того, что произошло после Второй мировой войны. Ясно, что это была сильная психологическая травма, и этот закон был реакцией на эту травму, на ужас того, что произошло.

Михаил Соколов: Особенно Германии было полезно полечиться.

Борис Межуев: Разумеется. Но сейчас, когда столь лет прошло, и преследовать в том числе возможно каких-то фриковых людей, которые отрицают наличие репрессий, уже выглядит странно. И то, что Дэвида Ирвинга посадили, человека своих взглядов и своих убеждений. Но, кстати говоря, все-таки довольно знаменит тем, что она написал книгу про бомбардировку Дрездена. И как в этой ситуации после этого закона относиться к книгам, посвященным преступлениям, которые совершила англо-американская авиация против мирных граждан.

Михаил Соколов: Книга попадет в индекс запрещенных книг, как, например, с такими источниками как «Застольные разговоры Гитлера» — это же источник или мемуары Муссолини. Их какой-то районный суд внес в индекс запрещенных книг, и ни один историк ни либеральный, ни исследователь Второй мировой войны не поставил это под сомнение перед вышестоящим судом. Видимо, неудобно защищать доступ к мемуарам Муссолини или еще что-то мешает… Он не поставил этот вопрос: почему нас лишают доступа к источникам, которые, кстати говоря, разоблачают Гитлера и Муссолини достаточно серьезно? Если вы не знаете источника, вы не узнаете правды.

Олег Будницкий: Вы смешиваете разные, с моей точки зрения.

Михаил Соколов: Я вижу, что было до того. Это пролог к тому, что может быть после того, как скорректированный закон Яровой будет применяться.

Никита Соколов: Я вполне себе воображаю, если такой закон будет принят, то первым делом книги Копелева попадут в список.

Михаил Соколов: О преступлениях совестских войск в Восточной Европе.

Олег Будницкий: Мы смешиваем две вещи. В этот закон зашиты, с моей точки зрения, две вещи. Под прикрытием одной протаскивается другая.
С моей точки зрения, отрицание нацистских преступлений, в том числе физического уничтожения целых групп людей по различным признакам — евреи, комиссары, цыгане, гомосексуалисты, и если люди говорят: нацисты этого не делали, давайте посмотрим, нацистская идеология — она не такая плохая. Эти вещи должны сейчас, пока общество нравственно не созрело для того, чтобы эти люди стали неприемлемы в обществе.
Посмотрите, такого рода литературой уже забиты полки магазинов вполне респектабельных.

Михаил Соколов: Оправдывающих преступления Сталина книг больше, согласитесь.

Олег Будницкий: И такого рода литература вполне себе продается. Я не говорю об интернете. Мне кажется, что такого рода вещи, ведь отрицание нацистских преступлений де-факто является пропагандой национал-социализма, защитой национал-социализма.

Михаил Соколов: А как с преступлениями антигитлеровской коалиции. Были же преступления, правда? Что же, об этом молчать?

Олег Будницкий: Минуточку, тут есть нюанс. Я понимаю, и все мы понимаем, что бомбардировка Дрездена была задумана специально так, чтобы уничтожить как можно больше людей. Существует много литературы. И это преступление, глядя из сегодняшнего дня.

С другой стороны, что, союзники собирались уничтожить всех немцев, они собирались уничтожать все гражданское население? Это было начертано на их знаменах? Это другая история.

Это те действия, которые предприняли авиационные начальники, считая, что тем самым они приближают крах национал-социализма. Одна из теорий: давайте бомбить гражданское население, и возникнет в обществе такое настроение, что это будет играть на руку и так далее.

Михаил Соколов: Как-то на газовые камеры их не хватило, не разбомбили, хотя все о них было известно.

Борис Межуев: Олег Витальевич, проблема заключается не в том, как мы с вами интерпретируем данные действия, а проблема заключается в том, можем ли мы критиковать данные действия по закону. Вот вопрос в чем.

Если брать этот проект закона, то вопрос возникает: а можно ли на легальных основаниях подвергать критике это действие, действия советской армии, действия той же английской армии по уничтожению, по затоплению французского флота в 1940 году? Масса неприглядных действий, которые совершали все страны, в том числе страны антигитлеровской коалиции в это время.

Михаил Соколов: Страшные преступления в Югославии титовцами были совершены в 1944-45 году.

Олег Будницкий: Коллеги, нет никаких противоречий. Я специально подчеркиваю, что в этом законе зашиты две вещи в одном пакете.

Михаил Соколов: Мне кажется, госпожа Яровая целилась все-таки не в нацизм, а в Леонида Гозмана, который сравнивает СМЕРШ и СС. Там тоже спорный вопрос, что с чем и как сравнивать. Но понятно, что СМЕРШ совершил огромное количество преступлений.

Олег Будницкий: Я хочу сказать, что с нацистской пропагандой нужно что-то делать.

Борис Межуев: Есть же законы, статья в Уголовном кодексе.

Олег Будницкий: Совершенно верно, есть законы, их достаточно, они не работают. Если будет прописан более конкретный закон, где будет прописано, чего нельзя.

Михаил Соколов: Свастику уже нельзя, не волнуйтесь.

Олег Будницкий: Нельзя будет говорить, что евреев не убивали, они все убежали в Израиль, и вот эти два миллиона человек, которые были уничтожены на территории Советского Союза, мы знаем могилы где находятся, где места расстрелов и прочее — это не Европа, не Франция.

Это происходило на глазах и при участии часто местных жителей.

Михаил Соколов: Это и обсуждалось у вас только что на международной конференции по коллаборационизму.

Олег Будницкий: Совершенно верно. Это мы установили, и была государственная комиссия по расследованию преступлений, которая запротоколировала все, там были отдельные моменты. И возникает ситуация, есть какие-то люди, которые говорят: «Нет, этого не было, это все придумано . А вобще у нацистов было социальное государство, обещали каждому машину»…

Михаил Соколов: «Дороги строили». Это Лукашенко говорил, кстати.

Олег Будницкий: Я считаю, что до тех пор, пока в обществе, несмотря на то, что мы знаем, что это плохо, есть такие вещи, такие публикации, такие высказывания, мне кажется, здесь должен действовать закон.

Михаил Соколов: Не уверен, что палкой нужно гнать к нравственности, но это ваше право.

Олег Будницкий: Не гнать к нравственности, а ограничивать!

Михаил Соколов: К сожалению, в России все перевернется, и людей, которые будут говорить о Катыни, что это преступление Сталина, с ними начнут судиться именно по этому закону и требовать предъявить именно те документы, которые находятся до сих пор в спецхране.

Борис Межуев: Олег Витальевич, очень легко, я согласен с Михаилом, сравнить. Несомненно, что ревизионизм, неофашизм в Европе гораздо более силен, чем в Америке. В Америке гораздо менее влиятельны новые правые группы, которые выступают с требованием пересмотра итогов, вообще пересмотра того, что было в XX веке. И тем не менее, в Америке нет репрессивного закона, а в Европе он существует.

Не является ли здесь такое воспитание методом запрещения лучшим способом пропаганды того, что надо запретить?

Никита Соколов: Глядя на Государственную думу, кто об «этом» думал два года назад, а теперь что у всех на языке,,.

Михаил Соколов: Теперь на языке то, о чем мы говорим.

Олег Будницкий: Я хочу, чтобы правильно меня понимали. Я против этого закона, там есть зашитые вещи, которые являются препятствием для нормального исторического исследования.

Но мы опять же, выступая против этого закона, не должны упускать вольно или невольно вставленный туда элемент, который я считаю чрезвычайно важным.

Михаил Соколов: То есть вы хотите найти в нем позитив?
Я сомневаюсь в том, что этот позитив в нынешних конкретных условиях приведет к торжеству добра над злом, которое мы все видим и оцениваем совершенно одинаково.
Я предложил бы чуть-чуть пошире посмотреть на эту ситуацию, связав разговор с историей про единый учебник. Потому что когда вам дают «коридор» в этой области, то хотят построить «коридор2 для молодого поколения аж от Киевской Руси, о которой волнуется ваш декан Каменский, как ее осветят в новом учебнике едином, и до современности, до 2000 года.

Мне кажется, что когда молодым людям, которые учат историю в школе, будут давать без всякой вариативности какую-то государством одобренную оценку, скажем, Ивана Грозного, Петра Первого и еще кого-то, как это было в советское время это большого добра не принесет. Может быть, я ошибаюсь?

Никита Соколов: То, что действительно такой «государственный коридор» строится, уже даже не предположение, а уже факт. Потому что на днях был опубликован проект историко-культурного стандарта, подготовленный Российским историческим обществом.

Михаил Соколов: Кем подготовленный?

Никита Соколов: Российским историческим обществом.

Борис Межуев: Военно-историческим?

Михаил Соколов: Какие-то собираются люди, которых мы знаем и не знаем, и берут на себя государственные функции. Выглядит это странно.

Никита Соколов: Комиссия Российского исторического общества, которая подготовила этот стандарт, три десятка человек, в том числе известные широкой публике, там одновременно заседают академики Чубарьян и Борис Якеменко.

Михаил Соколов: А, Борис Якеменко известный русский «историк современности». Строил «нашистское» движение и вошел в историю, значит историк.

Никита Соколов: То, что над стандартом работали одновременно и Чубарьян, и Якеменко, очень видно — там концы с концами не сходятся.
Это очень сырой, бюрократически недоработанный документ, где концы с концами не сходятся никак, отдельные куски явно писали люди с разными взглядами и никому потом не пришло в голову редакторской рукой пройтись.

Михаил Соколов: То есть никто не смог себя объявить начальником? Редактор же начальник.

Никита Соколов: В результате концы с концами не сходятся, пока не опасно исполнять, потому что это недееспособная конструкция. Там и нашим, и вашим.

Михаил Соколов: Патриотизм, наверное, толерантность?

Никита Соколов: Что настораживает — это то, что очевидным образом там восстанавливается имперская конструкция, изобретенная еще во времена Российской империи и продолженная в сталинские времена учебником Шестакова. В фундаменте этого коридора, в который нас загоняют, в основе этого образа «исторического коридора» лежит представление о России как вечно осажденной крепости. Вот это можно доказывать с этим историческим стандартом в руках.

XIII век, тяжелая действительно година для русских людей. В стандарте три части: содержательные тезисы по каждой эпохе дальше, короткий набор дат и столь же короткий набор персонажей, которые должны быть упомянуты. В качестве содержательного тезиса говорится только о немецкой экспансии, не сказано — куда. В числе деятелей упомянут только Александр Невский из имеющих отношение к Прибалтике, а в числе дат только Чудское сражение и Невская битва.

Только наметанный профессиональный взгляд ухватит здесь, что отсутствует дата Шауляйской битвы 1236 год, когда, собственно говоря, был разгромлен Орден меченосцев, после чего его пришлось модернизировать, образовывать Ливонский орден. Меченосцев уничтожили подчистую. В бою погибло около половины наличного состава рыцарей. Битва, однако, в нашей историографии школьной никогда не упоминается. Потому что побила Орден языческая Литва, а на стороне Ордена бились псковичи и там погиб большой отряд псковичей – 200 мжей.

Михаил Соколов: Очень сложно объяснять.

Никита Соколов: И как только вы объясняете студентам, а мне приходилось объяснять, я в школе не преподавал, преподавал студентам, как только мне приходилось объяснять Шауляйскую битву, все — мгновенно распадается сталинская конструкция крестового похода на Русь, всей этой агрессии, якобы солидарной агрессии католической Прибалтики.

И приходится рассказывать, как реально было дело, что там несколько соседних держав боролись за земли безгосударственных племен, и никакого крестового похода не было.

Когда шведы с новгородцами окончательно договорились в 1326 году, кончились и пограничные потасовки. Не было крестового похода, рушится вся сталинская схема. В новом историко-культурном стандарте образца Российского исторического общества 2013 года она восстанавливается во всей красе.

Михаил Соколов: Не у вас они учились, видите как.

Никита Соколов: Почему они должны были у меня учиться — это любой историк знает.

Михаил Соколов: А более поздние времена, что с более поздними временами, которые лучше известны?

Никита Соколов: Ровно то же про Смуту. Опять Смута изображается как борьба с иностранной интервенцией, хотя давным-давно историки договорились, что это гражданская война. Со времен Ключевского было известно, что самозванец заквашен в Москве, хотя испечен в польской печи.

У Станиславского вышла книжка еще на излете советской эпохи, где все было прописано черным по белому, ясно и понятно, что это гражданская война. Как только вы говорите «гражданская война», вы должны объяснить, откуда лагеря образовались, где границы между ними, как они распределились. Ничего этого нет. Сначала какая-то Смута — муть какая-то, хотя слово дожило до начала XX века, Антон Деникин писал книгу «Очерки русской Смуты», имея в виду именно гражданскую войну в точном этом смысле.

Михаил Соколов: Почему эти штампы такие неубиваемы?

Борис Межуев: Тут я совершенно по-другому смотрю на вещи, потому что уверен, что штампы неизживаемы еще долго.
Действительно впечатаны в сознание. Северная война, если действительно серьезно говорить вспомнить, что все думают, что Швеция на нас напала, на самом деле мы напали на Швецию. Что тут говорить — это часть национальной мифологии, и я к ней отношусь с уважением.
А как вы предполагаете детей воспитывать — просто представлять историю, как некое связанное целое? . Сейчас неважно говорить в качестве имперского или антиимперского, просто как связанное целое. Ее же нет, создана эта история целым рядом великих людей.

Михаил Соколов: Может быть, стандарты должны называться тоже «Историческая мифология. Курс для средней школы»?

Борис Межуев: У меня была такая идея, я защищал идею единого учебника истории, что действительно люди разных убеждений, лагеря историков должны действительно собраться, люди разных ценностных перспектив, одни государственно мыслящие, другие, которые считают, что российской истории недоставало индивидуальной свободы, и должны те люди, которые готовы договариваться, готовы экспериментировать.

Михаил Соколов: Среднеарифметическое выработать?

Борис Межуев: Нет, они готовы должны найти образ российской истории, как некоего эксперимента по обнаружению синтеза, как говорил Георгий Федотов: «империя — есть свобода». Применительно к Пушкину об этом говорил, что эта идея, что Пушкин певец империи свободы.
Нужно создать учебник, как Россия пыталась, чаще всего безуспешно, но все-таки пыталась достичь этого единства. Потому что мы никогда не создадим концепцию, которая нравится абсолютно всем.

Никита Соколов: Мне совершенно непонятен этот подход, более того, он для меня категорически неприемлем, потому что тем самым из школьного образования изымается история как наука, знания изымаются. История понимается как инструмент патриотического воспитания гражданина, причем гражданина совершенно определенной формации. Мне кажется, что это как раз и есть преступление.

Когда вы учите ребенка русскому языку или английскому языку, вы же его учите, не заставляете заучивать правильный текст. Вы обучаете математике, вы не заставляете выучить формулы.

Борис Межуев: Изучение истории — это не изучение исторических фактов. Изучение истории — это изучение некоего, в первую очередь постижение ее смысла. Если вы лишите данную дисциплину постижения исторического смысла, я не говорю, что он должен заключаться исключительно в имперском компоненте, но, безусловно, должен содержаться.

Никита Соколов: То, что вы говорите, вообще не имеет отношения к научной истории. Нет разногласий имперского и не имперского между научными историками, их симпатии не имеют отношения к политике.

Борис Межуев: Историческое образование в США, как вы думаете, оно полностью соответствует всем историческим фактам, включая тех людей, которые, естественно, считают, что Джордж Вашингтон был известный рабовладелец и вообще большой негодяй. Линкольн был человек, который хотел подавить свободу прессы, свободу штатов. Существуют и такие позиции на юге Соединенных Штатов, они довольно популярны. Вы понимаете, что они не могут преподаваться в школах США даже в южных штатах.

Никита Соколов: Замечательно преподаются!

Борис Межуев: Не преподаются, они не включены в какой-то стандарт.

Михаил Соколов: Олег Витальевич долго молчал, я чувствую, мысль сформулирована по поводу учебника.

Олег Будницкий: Я всегда был противником единого учебника, с момента возникновения этой идеи неоднократно на эту тему говорил. Я вообще не понимаю смысла этого мероприятия, отношусь к этому с некоторой иронией.

Поскольку, во-первых, подавляющее большинство знаний об истории к детям приходит не из учебника, а из окружающей среды. Потом есть, между прочим, фигура учителя, который на самом деле преподает то, что считает нужным, а не то, что написано в учебнике. Так я во всяком случае делал, когда преподавал в советской школе, я в школе работал два года.

Посмотрим, как это все будет. Те тексты, которые составляют известные мне люди, они знают в большинстве случаев, как это делать. Смешная попытка, это больше говорит о нашем современном обществе и представлении о том, что такое история. Я невнимательно изучал все эти предложения о стандартах и прочее, потому что, если глянуть на это дело, оторопь берет, честно говоря.

Понятно, что во многом составляли люди, которые выросли в советское время, которые усвоили какие-то стандарты, пытаются их воспроизвести, думая, что так у нас возникнет гражданин, когда будет непротиворечивая история. Потом человек, который изучал, допустим, создал учебник нормативный, дети его изучали, подросли, потом столкнулись с тем, что, оказывается, было не так.

Борис Межуев: Не подросли, а в тот же день за компьютером.

Олег Будницкий: Понятно, что не должно быть 40 учебников, я согласен, но почему не может быть несколько учебников, написанных людьми, которые понимают историю как науку?
Разные подходы, одни считают, что смысл российской истории — это построение государственности, другие считают, что главное — это все-таки свобода личности.

Борис Межуев: Они должны договориться.

Олег Будницкий: Не надо договариваться.

Михаил Соколов: Учитель выберет.

Олег Будницкий: Должна быть некоторая вариативность.

Михаил Соколов: Вы знаете, есть вариативность та, о которой мы забыли. Есть так называемый региональный компонент и в некоторых регионах России он очень отличается от того, что дается и будет даваться этим единым учебником.
Я вас уверяю, что тот региональный компонент, который будет на Северном Кавказе или, например, в Татарстане и в Якутии, между прочим тоже, он покажет тех самых «создателей российской государственности» очень неприятными людьми.

Никита Соколов: Поэтому не надо пытаться использовать школьную историю как такой лом, как инструмент для создания гражданина. Давайте вернем ей элемент научного знания, и тогда в ней не будет места для политических спекуляций.

Борис Межуев: Вы же не научно-исследовательских работников воспитываете в школе!

Михаил Соколов: А патриотов будет воспитывать начальная военная подготовка.

Никита Соколов: Тут я согласен. История, действительно изучение истории, но это может быть единственный из многих способов формирования гражданина.

Но это не означает, что формирование гражданина — это формирование военно-оборонного сознания.

Борис Межуев: Совершенно согласен. И по этой причине, разумеется, нужно искать экспериментальные способы постижения того, что есть национальная история, разумеется, она не должна сводиться только к имперской составляющей. Но, опять же, без нее вы тоже не сможете историю преподавать.
Вы не сможете преподавать историю, если вы в принципе отвлекаетесь от государственной составляющей. Она не является доминирующей, она не является единственной.

Михаил Соколов: Главное, от фактов не отклоняться.

Никита Соколов: Вы говорите как философ, а не как историк. А как историк я должен заявить следующее: мысль, что «школьная история — скрепа гражданского общества», очень недавняя историческая выдумка, она появилась в 30 годы XIX века, раньше ее не было. Уже в 40-е годы, в 50-е, точно, XX века стало понятно, что эта «скрепа» дефектная, что у нее недостатков больше, чем плюсов.

Борис Межуев: Она дефектная, если люди не очень историю знают, не очень учат, вообще плохо учатся сейчас. Все-таки единственное, что делают людей понимающими, на какой земле они живут — это хоть какое-то элементарное знание собственного прошлого.

Никита Соколов: Но не исторический миф о нем. Вот история в форме героического нарратива о национальной судьбе показала свою убийственность.

Борис Межуев: В чем показала свою убийственность?

Михаил Соколов: Кстати говоря, это мы обсуждали фактически, когда затрагивали ситуацию с нацизмом. Там как раз героический миф поспособствовал созданию таких безобразий.

Борис Межуев: Учат люди Лермонтова, читают про день Бородина, читают героическую историю и так далее, читают «Полтаву»!

Михаил Соколов: Единый учебник по литературе тоже должен появиться, кажется, неизбежно в таком контексте.
Я хотел бы не то, что подвести итоги, но подумать, что ждет нас в этой ситуации. Мы увидели, сейчас на наших глазах будет два хода по Академии наук, немножко подвешенная ситуация, может быть, чуть-чуть что-то в законное отрихтуют и Академии наук нет.

В этой более узкой сфере — единый учебник и «закон Яровой», какие прогнозы, Олег Витальевич?

Олег Будницкий: Единый учебник, с моей точки зрения, выльется в какой-то анекдот, потому что пока то, что происходит, эта группа лиц не может написать учебник.

Михаил Соколов: Будет Иловайский новый, коллективный.

Олег Будницкий: Это получится черт те что, извините за непарламентское выражение, которым нельзя будет пользоваться в школе. Это должно или само собой умереть или вылиться в другие формы и так далее.
Идея вариативности в самом учебнике, мне кажется, это должно быть несколько конкурирующих между собой учебников, написанных на научной основе. И учитель в эпоху интернета вполне может выбирать себе те или иные главы, которые ему ближе так или иначе. Я неоднократно об этом говорил. Я к этому отношусь иронически. Все всё понимают и в то же время принимают в этом участие.

Михаил Соколов: Некоторые люди рассчитывают на участие в этом проекте, который будет хорошо оплачен.

Олег Будницкий: Я не хочу так думать о своих коллегах.

Михаил Соколов: Почему? Если люди хотят заработать, разве это плохо? Тем более в стране, где с оплатой научного гуманитарного труда, дела обстоят неважно.

Олег Будницкий: Есть и другие формы заработка.

Михаил Соколов: Борис, добавите?

Борис Межуев: Я добавлю главное, в чем, может быть, все сойдутся — это то, что в отличие от того, что сказал президент, мне кажется, самое плохое во всех этих трех историях — это спешка.
С этим единым учебником, я не против самой идеи, но все взяли под козырек и ударными темпами за год что-то, видимо, собираются сварганить, что не будет отвечать критериям науки и так далее. То же самое, я боюсь, будет с «законом Яровой» и совсем плохо будет с Академией наук.

Никита Соколов: Присоединяюсь к говорящим. Единственное, хотел бы настаивать на том, что нет выхода в школьном образовании вне научного подхода. И только оно способно помирить общество.

Михаил Соколов: Главное, чтобы не было как у Салтыкова-Щедрина: «Въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки».

Вот это был бы самый печальный для нас финал.

—

«Наша книга – это история не государства, а общества»

Интервью с доктором исторических наук, профессором МГИМО Андреем Зубовым

Продолжаем обсуждение проблем бытования истории, ее преподавания, а также исторического наследования. Об этом мы побеседовали с доктором исторических наук, профессором, генеральным директором Центра «Церковь и Международные отношения» МГИМО, зав. кафедрой истории религий Православного университета апостола Иоанна Богослова Андреем Борисовичем Зубовым. Профессор Зубов является ответственным редактором капитального двухтомника «История России. XX век», написанного коллективом в составе 42 авторов. Книга охватывает период с 1894 по 2007 гг.

Борис Долгин: Недавно Николай Копосов представил доклад о реформе преподавания истории, где в качестве главной задачи выдвинул воспитание критически мыслящего гражданина, который сможет адекватно воспринимать источники и т. д. Каково ваше видение задач преподавания истории, ваш нормативный взгляд на эту проблему в приложении к России?

Андрей Зубов: Я думаю, что история – это совершенно уникальный коллективный опыт, опыт вызовов и ответов. Вызовов, которые человек делает обществу, другим людям, природе, всему окружающему миру. И те ответы, которые он на это получает в виде тех или иных исторических событий. Поэтому воспитание любого человека проходит, я думаю, в трех планах. Первый – это личный опыт вызовов и ответов. Второй, связанный с первым, – это опыт семьи, который передается в разговорах о том, что было с папой, бабушкой или дедушкой, когда они что-то сделали и что-то за это получили. Второй опыт – это также опыт художественной литературы, когда человек на опыте вымышленных героев страдает, переживает, узнает, почему Анна Каренина оказалась в итоге под поездом. И третий опыт – это опыт истории, опыт того, что происходило с людьми его страны или другой страны. Поэтому вся Европа и США воспитываются на классической истории (на Геродоте), чего у нас лишено подавляющее большинство людей. Человек социализируется на основе этих трех планов, и потому задача истории – максимально честное (единственный ограничитель честности – это объективное знание факта) рассказ о значимых исторических событиях и явлениях с обязательным привлечением человека как актора, главного действующего лица…

Б.Д.: Вы поклонник антропологической истории?

А.З.: Безусловно. Я считаю, что никакой внешний фатум или внешние обстоятельства не определяют поведение человека. Понятно, что на человека влияют и климат, и среда, и масса других факторов. Это вызовы (они могут быть экологическими, космическими и пр.), ответы на которые всегда дает человек. Поэтому история всегда антропологична. Этим отличаются гуманитарные дисциплины от естественнонаучных. В естественных науках мы изучаем процессы, где нет свободного выбора: тело, падающее вниз, не решает, с какой скоростью ему падать. А человек определяет, как ему реагировать на ситуацию.

Б.Д.: Все-таки, какова задача функционирования истории? Вопрос не «как», а «зачем»?

А.З.: По определению, которое приписывается Геродоту, хотя я думаю, что оно намного древнее, история учит. Это банальная фраза, но наиболее глубокая.

Б.Д.: Но ведь история никогда не повторяется. Как она может научить?

А.З.: Она никогда не повторяется буквально, но в различных одеждах, образах, ситуациях, повторяются одни и те же события. Вспомним опыт пророков. Пророки, когда учили конкретного царя, обращались к опыту царей, бывших до него. Понятно, что Иезекия находился не в той ситуации, что царь Давид, но это была парадигмально близкая ситуации. Это обычная форма обучения истории. В США эпохи освобождения вдохновлялись римской и греческой историей.

Б.Д.: Вдохновение, опыт позитивный и опыт негативный. А существует ли такая функция истории, как формирование идентичности? И хорошо ли это?

А.З.: Это вопрос не столь однозначный. Несомненно, идентичность отдельного человека связана с его личным жизненным опытом. Человек становится личностью, обретая историю своей жизни.

Б.Д.: Разве он не смотрит на свою жизнь глазами той культуры, в которой он живет?

А.З.: Я к этому и веду. Для человека в первую очередь важна идентичность, обретенная им самим. В этом смысле он сам – это и история его народа, и история сообщества, к которому он принадлежит. Скажем, Россия – это сообщество, в котором русские, евреи, украинцы могут быть разных национальностей, но они все же чувствуют себя общностью. Поэтому без понимания своей общности, без национальной истории не может сформироваться идентичность человека как человека современного, государственного, письменного сообщества. Но здесь принципиально важно, как это формируется. Если мы будем учить ребенка, что его родители самые лучшие, а все остальные намного хуже; что он сам самый умный, а все остальные дети намного глупее, он, сталкиваясь с жизненным опытом, поймет, что его учитель – враль. Или вырастет с искаженным сознанием. В итоге все кончается страшными стрессами, которые приводят к разрушению психики, а то и жизни человека. Любовь к своему не должна строиться на превозношении перед другими, на отталкивании другого как неправильного, чужого. Надо ясно учить человека, что твое – это твое, поэтому оно тобой и любимо (как твои родители), но и другие ничуть не хуже, они идут иными путями, но это тоже пути.

Задача создания национальной идентичности должна выполняться не так, как в странах распавшейся Российской империи. Национальная история должна преподаваться как опыт твоего народа со всеми плюсами и минусами, ошибками и достижениями. И второе – это воспитание отношения к иному не как к плохому. Это, кстати, очень сложно. Опыт почти любого воспитания отталкивается от другого как от плохого: армяне и азербайджанцы, евреи и арабы, русские и украинцы и т. д. А это всегда лишь усиливает те органические противоречия, которые потом кончаются кровопролитием и несчастьями для самого народа.

Б.Д.: А как рассказывать историю, на которую имеются разные точки зрения? Я могу приводить примеры, но и в обобщенном виде понятно, что ситуация, когда на какие-то моменты в истории смотрят по-разному, очень широко распространена.

А.З: Совсем недавно в Чернигове открыли памятник Мазепе. Мне позвонили с одной радиостанции и попросили прокомментировать, был ли Мазепа предателем. Ясно, что с точки зрения русского государства он – предатель. Он давал присягу русскому царю, пользовался его кредитом. И изменил сознательно, понимал, что это измена. С другой стороны, он понимал, что русский царь и Александр Меншиков ставят своей задачей инкорпорацию Украины в Россию на том уровне, какой его, Мазепу, не устраивал. И, конечно, здесь играл большую роль человеческий фактор, его личные амбиции. Но ясно, что он мыслил себя не как агент России на Украине, а как украинец, который вступает в договорные отношения с Россией, но любит свою страну. И эта измена была для Украины попыткой сохранить тот уровень идентичности, который, как он считал, при политике Петра будет утрачен.

Б.Д.: То есть, исходя из того, что было центром его идентичности, это не являлось изменой?

А.З.: Да. Хотя он понимал, что с точки зрения христианской морали и его присяги это измена. Как давать это в курсе истории? Так и давать. Не нагнетать ситуацию, а объяснить все внутренние проблемы этого человека. Объяснить, что с точки зрения России это видится как измена, а с точки зрения современного украинского национального государства — как героический поступок. Чтобы люди понимали. У нас таких примеров масса.

Вот генерал Власов. Кому он изменил, кому не изменил? Сейчас вышла книга, автор которой пишет, что Власов изменил не в 1942 году, а в 1918, когда пошел с большевиками. Историю надо показывать в полном объеме, если мы воспитываем серьезного человека, понимающего, что жизнь не однолинейна. Вот в этом, я думаю, и заключается задача истории. Не создать отштампованного национального агента, а создать мыслящее человеческое существо, которое, любя свой народ и свою культуру, будет понимать и другой народ и культуру, с которыми его сведет судьба.

Б.Д.: Какова в таком случае функция обучения истории в школе, когда человек только учится думать? В какой степени эту сложность уже можно давать? Или более правильна ситуация, когда вначале идет простая схема, а потом (как это нередко происходит в естественных дисциплинах при переходе от школы к вузу) заявляют: «Все, что вам в школе раньше говорили – это неправда».

А.З.: Я не педагог по профессии, я читаю лекции в вузах. Я думаю, что здесь должны быть некие этапы. На раннем этапе – это история событий. Мы не даем им оценку, просто рассказываем, что варяги пришли на Русь, что при Фермопилах персы сражались с греками. Уже там подспудно даются некие образы героики гражданского общества, но это пока не объясняется. А когда к этому возвращаются в 9-11 классах, там уже открывается гораздо больше. Но самое главное, чтобы всегда была презумпция точности и адекватности исторического факта. Исторический факт может быть более или менее полным, но он всегда должен быть адекватен. И важные куски культуры не должны умалчиваться. В процессе исторического обучения должны исследоваться все важные, опорные моменты истории. Это, кстати, не всегда бывает. Например, современный ребенок почти ничего не знает об истории своего крупнейшего соседа с 5000-летней цивилизацией – Китая. История Китая дается плохо.

Б.Д.: Под вашей редакцией вышел двухтомник «История России. ХХ век». Это имеет какое-то отношение к обучению? Как вы видите место этого двухтомника в пространстве разных других изданий: учебных, научных, просветительских?

А.З.: Координаты зададут сами читатели. Мне не нравится, когда в политике сам политик говорит, какая у него партия: правая или левая. Задача политолога, а не политика, определить, где по шкале расположена эта партия. Тут то же самое. Я могу сказать, как возникла эта книга. Ее появление не совсем обычно. Сначала мы думали писать школьный учебник для 11 класса. Но в процессе работы авторы поняли, что раскрыть историю так, как я говорил, показать ее в проблемном ключе, во всем разнообразии исторического факта, мы сможем. Но этому учебнику не на что будет опереться. В нашей отечественной историографии ХХ века почти нет этой традиции.

Б.Д.: Иными словами, учебник должен иметь опору в виде существенно более фундаментальных текстов, соответствующих концепции учебника.

А.З.: Да. К тому же, это не должны быть тексты по отдельным проблемам: скажем, по ГУЛАГу или коллективизации. Это должен быть текст, который дает сквозное понимание истории с отсылками к литературе. И каждый учитель или любопытствующий ученик, студент может сделать следующий шаг. Если он захочет сделать еще один шаг, то перейдет к литературе, указанной в книге.

За последние 20 лет в России кончилась, слава Богу, тоталитарная цензура и вышло множество книг по всем проблемам отечественной истории. Архивы, правда, открыты недостаточным образом, но все же больше, чем при советском режиме. А учебники школьные и даже вузовские пишутся так же, как и в советское время. Да, там что-то смягчилось, нет глупостей в отношении коммунистической партии, но общий рассказ учебников идет по старой системе. Если мы просто посмотрим названия основных разделов, это будет та же индустриализация, коллективизации, восстановление народного хозяйства после войны и т. д. Все новое может даже присутствовать (ГУЛАГ, диссидентские движения), но будет ясно видно, что это какие-то привески, которые добавили к основному советскому учебнику. А это важно, поскольку советские учебники писались с сентенцией оправдания того, что произошло в России после захвата власти большевиками.

Б.Д.: Скорее не оправдания, а обоснования и наступления.

А.З.: Да. В любом случае это была концепция нового государства, которое в целом строят хорошо, у него огромное будущее и т. д. И эта сентенция внутренне сохранилась, осталась в современном учебнике. Образовался разрыв между огромным количеством отечественной, переведенной и непереведенной, но вполне доступной научной литературы — и учебником, по которому учат в школе и в вузе. А ведь для 95% людей в нашей стране история кончается тем, что преподается в школе и в вузе. Сознание большинства людей формируется этой квазисоветской отечественной педагогикой плюс разнообразными, вносящими хаос в голову, передачами по радио и телевидению, где каждый говорит то, что он думает. И когда нет своей базы, это увлекает. В результате одни становятся гумилевцами, другие – суворовцами, третьи – сталинистами, не понимая на самом деле основания тех тем, которых эти люди касаются.

Б.Д.: То есть эта книга призвана собой заполнить некую нишу между учебной литературой, которая, на ваш взгляд, во многом морально устарела, с одной стороны, исследовательской литературой и источниками, с другой, и популярной массовой культурой, с третьей стороны.

А.З.: Популярная массовая культура для нас, скорее, такой внешний вызов. Самое главное – донести на уровне единого сквозного текста современное знание исторического факта и проблематики, наработанной за 20 лет, а то и больше (если считать эмигрантскую и западную историографию), до уровня массового исторического запроса. В этом и была наша задача.

Б.Д: В таком случае, этот двухтомник нуждается в том, чтобы его дополнить учебными пособиями, ориентированными на него, как на внеклассное чтение.

А.З.: Да. Но мы посчитали, что сначала надо дать основу, а потом строить на ней учебник. Посмотрим, как будет принята эта основа. Я боюсь, что значительной частью общества она принята не будет, потому что общество еще живет в клише отечественного советского учебника. Но сначала надо создать основу, а потом кто-то, не обязательно авторы, могут писать учебники.

Б.Д.: Кто авторы этого учебника? Я спрашиваю даже не фамилии. Кто это: профессиональные историки, преподаватели, социологи, политологи?

А.З.: Сейчас трудно найти историка-исследователя, который нигде не преподает. Большинство авторов – это профессиональные историки, чаще доктора, но иногда и кандидаты исторических наук, что-то исследовавшие и написавшие несколько книг и, одновременно, преподающие.

Предположим, Владимир Согрин преподает у нас в МГИМО, написал книгу «Политическая история современной России». Владислав Зубок, профессор университета Темпл в Филадельфии, — автор нескольких книг о холодной войне. Николай Толстой-Милославский — автор известной книги «Жертвы Ялты», изданной в Англии. Александр Вадимович Панцов – специалист по Коминтерну и китайско-советским отношениям. Об этом он и пишет. Никита Алексеевич Струве – автор книги по истории русского зарубежья, пишет у нас соответствующие разделы.

Кроме того, мы ведь исходили из того, что это не только история России в ее сжимающихся и расширяющихся границах. Если мы говорим о Российской империи – это все, от Варшавы до Камчатки. А если мы говорим, скажем, о периоде межвоенном – это то, что ограничивается Минском, Киевом и Одессой? Нет. Мы пишем и о том, что произошло за этими границами. Потому что важны и те процессы, которые происходят на территории бывшей Империи, не занятой коммунистами. Эти страны тоже находились и продолжают находиться в системе русской культуры. Ограничивается ли Россия только теми, кто живет на ее земле? Нет. Значит, история эмиграции – это органическая часть русской истории. Хотя численно это несоизмеримо – 2 миллиона и 200 миллионов оставшихся, но эти 2 миллиона в культурном отношении дали, может быть, больше, чем эти 200 миллионов. В том числе, и в области исторического знания, кстати.

Есть еще и масса смежных проблем: область литературы, культурного процесса. Обычно в учебниках истории это дается скороговоркой (основные имена, тексты и т. д.), мы же постарались включить культуру как одно из проявлений жизни общества и народа в общеисторический контекст: в контекст подъемов и упадков, вызовов и ответов. Проанализировать и внутренние культурные процессы, и соотношение культуры и политики.

Б.Д.: А культурные процессы в их связи с их мировыми тенденциями?

А.З.: Этот аспект тоже дается, хотя не очень полно – иначе мы бы написали 20 томов, а не два. Но это обязательно объясняется. Скажем, Мейерхольд и процессы нового искусства в Европе. С другой стороны, очень контрастно выглядят процессы в области культуры в эпоху ждановщины в СССР и расцвет русской культуры в зарубежье в 1940-е – начале 1950-х гг. Так что у нас писали и специалисты по культуре, а не только по истории. Поскольку мы касались и проблем науки: освоение космоса, военная промышленность, ракетостроение, ядерные технологии, чтобы не наделать ошибок, мы пригласили специалиста, доктора технических наук, который работает в Саратове, Дмитрия Михайловича Калихмана. Он нам эти разделы написал очень адекватно.

Б.Д.: Там даны идеологические дискуссии вокруг наук?

А.З.: Да. Экология (писал специалист в этой области), охрана произведений искусства и их уничтожение. Это было собрание специалистов в разных областях. Был целый ряд молодых людей, которые тоже писали свои разделы.

Б.Д.: Не получилось разноголосицы?

А.З.: Это уже было моей функцией. Условием этой книги было то, что авторы дают тексты в соответствии с запросом. А дальше эти тексты правит ответственный редактор: изменяет, убирает, структурно перетасовывает.

Б.Д.: Согласования текстов потом не было?

А.З.: Я их им посылал, но они уже теряли авторское право. Они могут сказать, что где-то я ошибся, но не могут сказать, что надо писать иначе. Они могут со своими первоначальными текстами делать все, что угодно. Но текст, который получается в конце, принадлежит уже всему коллективу. Полную ответственность за окончательные тексты несет редактор. Конечно, какая-то разноголосица осталась. Но я сделал все возможное, чтобы свести ее к минимуму.

Б.Д.: Насколько удалось минимизировать методологическую разноголосицу?

А.З.: Здесь другой разговор. Конечно, я привлекал людей, более или менее близких по взглядам мне и друг другу, но не всегда попал совсем в точку. Но был заключен такой джентльменский договор — и ему все подчинились.

Б.Д.: Теперь о специфике не формальной, а содержательной. Вы говорите о некоторой принципиальной концептуальной новизне. В чем она заключается?

А.З.: Пусть говорят те, кто прочтут этот двухтомник, говорить про себя несколько наивно. Вот женщина считает себя красивой. В чем она красива?

Б.Д.: «Красивый» — это оценочное понятие.

А.З.: И концептуальная новизна тоже.

Б.Д.: Скажем иначе: концептуальная инаковость.

А.З.: В предисловии ответственного редактора я формулирую несколько моментов, которые мне кажутся важными. Я их отчасти уже назвал. Первый момент: мы ставим в вершину угла человека, считаем, что высшей ценностью общества является судьба человека: его благополучие, свобода, внутреннее достоинство. Когда человека вынуждают не добровольно, ради коллективизации, ради геополитического расширения отдавать свою жизнь, силы, благополучие, свободу и т. д., это всегда историческая неудача. История определяется не тем, насколько сильно или велико государство, а насколько счастлив, свободен и благополучен человек.

Мы исходили из принципа, что высшей ценностью человека является свобода воли. И там, где она не может реализовываться свободно, государство терпит фиаско. Не человек для государства, а наоборот — это первый наш девиз. И он исторически обоснован – ведь человек появился значительно раньше государства и создавал государство ради своих целей. Теперь второй принцип, и здесь мы уже даем некоторую оценку. Исходя из первого принципа, государство, созданное большевиками, было по своей природе бесчеловечным — оно ставило общее как главное, а человека — как второстепенное и служебное по отношению к общему.

Исходя из этого, борьба человека за свою свободу, за свое достоинство в отношении государства – это важная тема, которая заслуживает не только внимания, но и уважения. Сопротивление тем, кто пытается отнять у тебя свободу и достоинство – это всегда очень важная проблема для людей, если мы хотим воспитать их свободными. Поэтому мы уделяем много внимания разным формам сопротивления. Это может быть белое движение, сопротивление словом, сопротивление тихое, когда человек сохраняет веру, традиции, его призывают доносить — а он не доносит. Здесь важен момент сопротивления злу, зло – это то, что отнимает у человека человеческое естество. А человеческое естество коренится в свободе.

Б.Д.: При этом не происходит идеализации дореволюционного порядка?

А.З.: Нет. Показывается, как происходила революция. Она ведь не является результатом большевицкого заговора на немецкие деньги, как некоторые говорят. Немецкие деньги там, конечно, были. Но это сработало только потому, что внутренние основы русского общества были во многом совершенно неадекватны. В этом смысле важно то, что мы предваряем нашу «Историю ХХ века» вступительной главой, которая называется «Как шла Россия к ХХ веку», где в объеме 90 типографских страниц дается краткий обзор: от возникновения славянской общности до Александра III. И там показаны как внутренние неправды русской жизни, так и успехи, достижения.

И как это всегда бывает, особенно в нашей стране, неправды бывают на политическом уровне, а успехи и достижения – на личном. Сергий Радонежский – это достижение, а правление Петра I или Ивана Грозного – историческое фиаско. Опять же, если правление Петра I определять с точки зрения империи – это достижение, а если с точки зрения человеческого достоинства – фиаско. Это одна из тех тем, которые в итоге отразились в революции 1917 года.

Еще один важный момент. У нас немало отличных историй России до 1917-го года, в том числе Платонова, Корнилова. Тем не менее, в дореволюционной истории все отмечают некоторую благостность – ведь еще непонятно, чем все это кончится. Истории эмигрантские отличает всегда болезненное желание абстрагироваться от того, чем все это кончилось, или, наоборот, слишком большая зацикленность на том, чем это кончилось. И сейчас нам, людям России, важно написать нашу историю в контексте катастрофы, которая произошла в России в ХХ веке. Осознав,  пережив ее, мы имеем шанс преодолеть это в будущем.

Б.Д.: В пресс-релизе по выходу книги сообщалось, что в ней есть языковые, терминологические новации.

А.З.: Да, они есть, хотя некоторые из них были новациями только для нашей внутренней русской школы. Эпоху коллективизации, например, в эмиграции уже давно называли «второй гражданской войной». А ВКП(б) переводили как «второе крепостное право большевиков». Но для внутреннего читателя это новость.

Б.Д.: Есть ли смысл так переносить термины?

А.З.: Видите ли, коллективизация …

Б.Д.: Понятно, что ее придется переназывать. Но не лучше ли назвать ее идеологически нейтрально, с пояснением смысла?

А.З.: «Коллективизация» как термин не отменяется. Но чтобы не было положительного контекста, ему дается противовес. В большом разделе объясняется, что это такое, как это происходило. У нас, например, есть подробные карты, где были волнения, указывается, сколько семей переселялось на Север и т. д. Показана палитра, которая убирает весь положительный контекст из понятия «коллективизация». И из «этапа строительства» она становится очередной трагедией русского общества. При этом, есть и сопротивление, говорится о том, что сами люди это называли Второй гражданской войной. Или шутили насчет аббревиатуры ВКП (б).

Несколько иначе решена проблема Великой Отечественной войны. ВОВ — это уже идеологема, это название несет явно положительный оттенок, ассоциируясь с Отечественной войной 1812-го года, со святынями отечества. Это пущенный Сталиным в обиход термин, который корреспондирует с изменой Родине, согласно соответствующему закону. Мы выдвинули нейтральный термин: Советско-нацистская война.

Б.Д.: Но ведь это не была советско-нацистская война. Если еще можно сказать, что на одной стороне был только СССР, то ведь на другой была далеко не только Германия.

А.З.: Конечно, была не только Германия. У нас эта глава вообще называется «Россия во Второй Мировой войне». Это не случайное название, Россия – это не государство, а сообщество. А Россия как сообщество была на обеих сторонах в ту войну. Были власовцы, были русские люди, которые сражались во французском Сопротивлении, были русские, которые сражались на стороне СССР, были люди, которые уклонялись от сражений, не желая класть голову за Сталина. «Россия во Второй Мировой» – это многообразно, это и война в Финляндии, и война в Польше.

Б.Д.: Но не получается ли так, что с уходом от термина Отечественная война, отрицается тот факт, что речь шла о выживании не просто государства, но и страны, поскольку другая сторона имела не только военные цели.

А.З.: Понятие «Отечественная» подразумевает, что все, кто сражался не со Сталиным, сражались против отечества. Это не соответствует внутренним убеждениям людей, которые воевали на другой стороне. Поэтому слово «отечественная» мы объясняем более иносказательно. Мы говорим, что постепенно из войны, которая была войной двух режимов, она стала войной двух народов. Эти два народа перешли в состояние конфликта, трагедии. И в этом состоянии каждый человек находил свой путь. У русского народа был уже страшный опыт жизни под коммунистическим владычеством, что объясняет, почему многие не воспринимали эту войну как свою, сдавались в плен, переходили на сторону врага. Известно, что под Сталинградом каждый шестой солдат Вермахта был гражданином СССР. Это вопиющие цифры! Такого никогда не было. Надо же дать объяснение, откуда столько предателей. И именно этот контекст массового предательства не позволяет нам называть эту войну «отечественной». Но постепенно, особенно после Сталинграда, в обществе начинает формироваться ощущение, что люди сражаются за Родину.

Б.Д.: Не после наблюдения за тем, что творилось на оккупированных территориях?

А.З.: Пожалуй, все-таки после Сталинграда. Ведь многие говорят о переломе. Я не историк войны, но этот моральный перелом был. Если мы вспомним воспоминания Григория Соломоновича Померанца, образованного человека, который был и под Сталинградом, и под Москвой, и в Берлине. Удивительно, что его не убили, ведь он много раз ходил в атаку. И он очень ясно в своих «Записках гадкого утенка» показывает, что это сознание изменилось именно после Сталинграда. И это совпадает с рефлексиями многих думающих людей, которые выжили, оставили свои воспоминания и рассказы.

В любом случае, это было ощущение (иногда даже болезненное), гордости за страну, за народ. У кого-то оно соединялось со Сталиным. У кого-то, как у Солженицына, наоборот: Сталин отторгался, а Россия оставалось. Но ощущение сопричастности начинается именно с победами.

Конечно, был и Всеволод Багрицкий, который до войны писал:  «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». Но это еще ностальгия по Коминтерну, игра в советское. А для большинства людей, которые пережили раскулачивание, расказачивание, борьбу с церковью и т. д. сталинский режим не был своим, это ясно показано в книге. К 1941 году он не был своим — это иллюзия большинства учебников. В этом их ошибка – соединять режим и народ в одно целое, несмотря на то, что этот режим с народом делал. Вот после войны, именно в силу того, что режим для многих рассматривался как победитель в войне, произошло это слияние. В книге много говорится о том, как формировалась такая идентичность, как советский народ. Она во многом начала формироваться после Второй Мировой войны, которая началась для многих как советско-нацистская, а кончилась – как Великая Отечественная.

Б.Д.: А еще примеры такого терминологического новаторства? Как вы называете Октябрьскую Революцию? Потому что для меня это не великая, но октябрьская революция, а переворот.

А.З.: У нас целая часть издания называется «Россия в революции 1917-1922 гг.»

Б.Д.: То есть, понятие революции вводится?

А.З.: Вводится, но не для конкретного факта — Октябрьского переворота, — а для большого периода, пятилетия, когда произошла именно революция.

Б.Д.: Принципиальное изменение строя, а не просто уход властвующей фамилии.

А.З.: Да, и этот период разделяется на две главные части. Первая часть – «Россия при Временном правительстве», вторая — «Война за Россию»- гражданская война. А послевоенная глава называется примерно так: «Россия в период подготовки Сталина к Третьей Мировой войне». Он ведь действительно к ней готовился, последние семь лет его правления были подчинены идее подготовки к этой войне. Он постоянно об этом говорил, отпускал на это львиную долю государственного ресурса. И как только он умер, Берия сразу отказался от этого, отменил дорогостоящие проекты военного строительства, стратегических дорог и т.д. После этого Россия переходит в период мирного существования или, как мы это называем, «Россия в период деградации коммунистического режима». Это от смерти Сталина до 1991 года.

Б.Д.: Насколько вы пользуетесь обобщающими политологическими категориями? Тоталитаризм, авторитаризм и т. д.

А.З.: Мы обычно их объясняем – делаются специальные врезки с объяснением сути термина. А человек волен соглашаться или не соглашаться с этим. Мы всегда объясняем термин, доходя до его этимологических основ, дальше человек может сам решить, какой был, например, режим при Сталине: тоталитарный или авторитарный.

Б.Д.: Авторский коллектив исходит из неизменности природы режима на протяжении 1917-1991 гг.?

А.З.: Показывается изменение природы режима: как из режима, фактически навязавшего себя обществу, который был насильственным в отношении основной части общества, после войны, а особенно после 1954-1956 гг. он становится режимом общества. Большая часть общества внутри страны его принимает, они становятся субъективно советскими людьми. Даже диссидентство развивается в рамках системы — все это показывается. Но принципиальная особенность этого режима в том, что, хотя форма общения с народом меняется, он от подавления переходит к диалогу с народом, все равно главная идея режима – это не служение режима народу, а служения народа режиму. Это сохраняется до конца. Да и во многом остается сегодня.

Б.Д.: Как решается проблема 1990-ых гг.? Периода, который для некоторых является периодом редкой свободы, а для многих — временем смуты, лихих годов и т. д.?

А.З.: Мы просто описываем эти события. Мы описываем проблематичность и сложность этого периода: и в области экономики, перераспределения имуществ, и в области свободы. Мы подробно останавливаемся на выборах, на формировании партий, создании многопартийной системы, анализируем Конституцию 1993 года и т.д.

Это, кстати, важный момент. Как раз 1990-ые и 2000-ые годы – это время известно особенно плохо. Кто-то помнит свое, личное, но мало кто понимает процессы национального масштаба. Здесь мы, хотя и продолжаем историческое повествование, одновременно вводим и тематические разделы, которые помогут людям сегодняшнего и завтрашнего дня разобраться в том, что произошло в недавнем прошлом. У нас есть специальные разделы: «Проблемы местного самоуправления», «Проблема национальная», «Проблемы демографические», «Проблемы в области экономики и перераспределения собственности», «Процессы в области выборов» и т.д.

Естественно, мы принципиально не разделяем Ельцина и Путина. Хотя рецензенты просили их разделять, я не согласился. Хотя режимы во многом несходны, один является продолжением и порождением другого. Последнюю часть мы назвали «Россия при администрации Ельцина и Путина», а последняя глава у нас – «Страны бывшего СССР и другие республики». Причем как признанные, так и непризнанные. И там есть подразделы про Прибалтику, Осетию, Абхазию, Украину.

Б.Д.: Насколько заметно продолжали звучать другие постсоциалистические республики?

А.З.: Они постепенно отходят. Конечно, намного больше обращается внимания на Польшу — без событий 1980-ых гг. в Польше немыслимо было бы возникновение событий в России. Это описывается в специальной главе. Но в постсоветское время некоторая общность, схожесть проблем сохраняется скорее в рамках бывшего СССР. У нас есть глава: «Восточноевропейские и постсоветские формы выхода из коммунистического прошлого».

Б.Д.: Присутствует ли анализ четвертой волны эмиграции?

А.З.: Последняя глава называется «Русская эмиграция возвращается в Россию». Мы не имеем в виду обязательное физическое перемещение, это более широкие процессы: возвращение стихами, возвращение челночными поездками, возвращение навсегда. О четвертой волне тоже рассказывается, но мы это называем не эмиграцией, а миграцией: все эти люди не закрыты от России, они сюда приезжают, у многих здесь есть квартиры, дети, родители. Это явление мы фиксируем, оно важно для будущего. Мы говорим, что четвертая миграция очень важна в том плане, что за 80 лет народ внутренней России совсем оторвался от процессов, которые шли во всем мире. Он жил за «железным занавесом» и десоциализировался в мировом масштабе. И эта миграция с возвращением, с поездками на год или пять помогает русскому обществу вернуться в мировой контекст. Мы оцениваем ее положительный характер, хотя вся ее проблематичность тоже дается.

Б.Д.: Как вы, авторский коллектив решаете проблему прерывистости или непрерывности идентичности? В какой степени вы рассматриваете в качестве единой историю Киевской Руси, Московской Руси, Российской империи, Советской России, постсоветской России, других государств, бывших на территории России: Золотой Орды, Литовской Руси и т. д.? Понятен вопрос?

А.З.: Понятен, хоть и бесконечно сложен. Наша книга – это история не государства, а общества. Это ее принципиальная установка. История человека на определенной территории и с определенной культурной ассоциацией. Это история общества. И в этом смысле она многовариантна, но непрерывна. Человек Киевской, Московской, Литовской Руси – это человек одного общества, меняющийся в зависимости от обстоятельств, становящийся разным.

Во вступительной главе мы показываем, как постепенно внутренняя идентификация единого русского человека начинает меняться, формируется то, что мы потом назовем украинским или белорусским этносом. Понятно, что в имперской и советской России общество продолжает ассоциировать себя как некое целое. Меняется идентичность от советского к постсоветскому обществу. В этом смысле общество едино в той степени, в какой оно воспринимает себя единым. А это всегда проблематично.

Вот, скажем, общество современной Украины. Воспринимает ли оно себя как часть единого целого? Кто-то воспринимает, кто-то – нет. Об этом мы и говорим в соответствующем разделе. Об этом пишет очень хороший специалист, Владимир Александрович Колосов, доктор наук, автор многих книг по этой проблематике. Что касается государства, ситуация здесь совсем иная. Преемственность государства определяется юридической самоидентификацией самого государства. И опять же мы уделяем этому большое внимание. Например, процесс правового разрыва во время февральского переворота и потом правового полного отделения после октябрьского переворота – это важные темы, о которых говорится в двухтомнике.

Говорится и о проблемах послесоветского государства. С кем себя связывать: с дореволюционной Россией или с СССР? Эти вещи важны для самосознания человека, и им уделяется много внимания. Государство не непрерывно, оно само себя может прервать. Старое русское государство считало себя непрерывным, потому что основные законы Сперанского опирались на Уложение 1649-го гг., которое опиралось на «Стоглав» и княжеские статуты и т.д. А право СССР не опиралось на законы Российского государства, был правовой разрыв. Мы стараемся, чтобы такие категории, как «общество» и «государство», не путались в сознании читателя.

Б.Д.: Какую возможную реакцию на книгу вы предполагаете? Не в России, а из-за ее пределов: в первую очередь, из других постсоветских, постсоциалистических государств.

Тех, кто непосредственно связан с сюжетами, в ней описанными?

А.З.: Вы знаете, я себя настроил на то, что меня все будут ругать. А как получится на самом деле, я не знаю. Надо просто подождать.

Точка зрения авторов, комментарии которых публикуются в рубрике

«Говорят эксперты МГИМО», может не совпадать с мнением редакции портала.

Эпидемия, которая не закончится. Лидерка движения Teenergizer рассказывает, почему ВИЧ продолжает убивать подростков

8 июня на Генеральной ассамблее ООН выступила Яна Панфилова — соучредительница международного движения Teenergizer. Она говорила о проблемах ВИЧ-позитивных людей от имени 38 миллионов со всего мира. Чтобы объяснить, чем живут люди с ВИЧ, ее выбрали из 400 кандидатов со всех уголков планеты. Специально для Забороны Яна Панфилова рассказала, почему семь лет не могла принять свой статус и как ее изменила одна смерть.

Дом

Про свои первые три года жизни Яна помнит только то, что ей сломали нос: девочка жила в интернате. Кроме этого она туманно вспоминает разве что то, как мама время от времени приносила ей игрушки.

Когда Яна родилась, у нее была героиновая ломка. У мамы была своя, длинная и сложная история: в 14 лет она убежала из дома, не окончила школу, начала принимать наркотики.

«Было начало девяностых. Можно только представить, что вот ты просыпаешься — и у тебя уже ничего нет. Вокруг группировки ходят стремные. В семье поддержки никакой нет: на тебя кричат, бьют постоянно, потому что нужно выплеснуть агрессию. В таких условиях легко подсадить человека на героин. Но и в самые жесткие годы мама все равно была уверена, что не умрет — даже когда все ее друзья уже умерли от наркотиков», — рассказывает Яна.

Когда родилась Яна, мама все еще принимала наркотики, а папа сидел в тюрьме. Еще была бабушка. Теоретически, имея бабушку, девочка могла провести первые три года жизни дома, но этого не произошло.

• Фото: Иван Черничкин / Заборона

«Она меня не забирала, но я считаю, что правильно делала. Почему? Так бы мама никогда не почувствовала, что у нее есть эта ответственность передо мной. Переложила бы ее на бабушку», — говорит Яна.

Пока Яна была в интернате, мама пыталась собрать свою жизнь и сделать все, чтобы вернуть дочь и доказать системе, что ей уже можно доверить ребенка. Через три года ей это удалось. Она устроилась на работу, параллельно заканчивала школу, потом университет.

«Думаю, сам факт моего существования помог ей выжить и найти смысл жизни. Когда ты принимаешь наркотики, то автоматически рассыпаешься и можешь этого даже не понимать. Некоторым нужен ребенок, чтобы понять, что жить можно, и можно любить эту жизнь. И вот, пожалуй, я стала таким случаем для своей мамы».

Когда Яну забрали из интерната, было начало девяностых. Денег почти не было: девочка спала на сдвинутых вместе пуфах.

«Мама постоянно где-то работала, училась. Мы жили вместе с бабушкой — моим воспитанием в основном занималась она. С мамой было прикольно: она никогда ничего мне не запрещала, никогда не била. Била бабушка. Она достаточно абьюзивно себя вела, но другого варианта не было: маме надо было восстановить свою жизнь», — вспоминает Яна.

• Фото: Иван Черничкин / Заборона

Жили они в спальном районе Киева на левом берегу. Хорошее место, говорит Яна, чтобы понять основы жизни: «Тебя воспитывает улица — и это классно, как бы странно это ни звучало. Ты понимаешь основы — правила улицы, как функционируют базовые человеческие отношения. Мне кажется, что улица — это место, где тебя могут воспитать. Главное — вовремя с нее уйти».

Спустя несколько лет жизни с бабушкой Яна с мамой все же переехали — сняли отдельную квартиру после того, как мама узнала, что наедине бабушка регулярно бьет Яну.

В детстве часто приходилось бывать в больницах — почему именно, Яна не знала. О том, что у нее ВИЧ с рождения, ей рассказали значительно позже. Терапии тоже не было: «Врачи постоянно говорили маме, что сегодня со мной все ок, а завтра я могу умереть. Это жесткая безысходность. Помню, как в детстве у меня в который раз брали анализы. Мне было страшно и так больно, что аж губы полопались до крови. В другой раз врач в Охматдете пришел ко мне в трех масках и трех парах перчаток — а мне было лет пять. Бабушка тогда постоянно говорила, чтобы я никому-никому не рассказывала, что бываю в больницах. А мне так хотелось рассказать, что я герой — меня всю покололи, а я даже не боюсь!»

ВИЧ

О том, что у Яны с рождения ВИЧ и поэтому она часто бывает в больницах, мама рассказала ей в 10 лет. Первым вопросом было: «Я скоро умру?» Все, что она знала о ВИЧ тогда — это то, что СПИД приводит к смерти и от него умер Фредди Меркьюри.

• Фото: Виктор Ковальчук / УНИАН

После возвращения с каникул Яна встретилась с лучшей подругой и поделилась с ней новостью.

«Подруга начала плакать и говорить, что все, теперь мы все уже заразились. Лучший выход, который я смогла найти в этой ситуации — ответить, что пошутила. Мол, у меня мама в этой сфере работает, поэтому у меня такой юмор», — говорит Яна.

Мама, Ольга Панфилова, тогда активно занималась созданием центров для ВИЧ-позитивных детей: «Все, что у нас сейчас есть по детям с ВИЧ — это она. Сначала мама делала это для меня, потому что не было ни группы поддержки, ничего. Никто не знал, как рассказать ребенку о его статусе. Мама ездила по разным странам и пыталась понять, как и когда лучше сообщить ребенку, что у него ВИЧ», — рассказывает Яна.

После истории с подружкой Яна больше никому не рассказывала о своем статусе. Два года она его вообще игнорировала — ходила на группу поддержки, где можно было поговорить с такими же, как она, но за пределами этого круга слова «ВИЧ» не произносила. Правда, иногда все равно о нем вспоминала. Например, в 11 лет к Яне подошел одноклассник и предложил заняться сексом. Первая мысль, которая промелькнула тогда в ее в голове — это то, что у нее ВИЧ и ей нельзя: «Так ВИЧ мне даже помог не делать глупостей в условиях, когда никакого секс-образования не было».

«Мне действительно повезло. У меня была мамина поддержка — а у многих ВИЧ-позитивных детей нет мамы или папы, потому что они умерли от СПИДа», — говорит Яна.

• Фото: Александр Прилепа / УНИАН

О ВИЧ все равно приходилось регулярно вспоминать, принимая таблетки: «Сложно в 10 лет осознавать, что ты будешь пить лекарства всю жизнь. А когда ты еще и не приняла этот диагноз, то каждый раз вспоминаешь, что у тебя ВИЧ, и это тебя как бы шокирует. Сейчас очень много подростков, которые не принимают терапию, потому что не хотят вспоминать, что у них ВИЧ — а значит, что-то близкое к смерти. Таблетки они воспринимают именно так. Знать, что ты чем-то болеешь, вообще странно», — говорит Яна.

Принятие

На то, чтобы окончательно принять свой статус, у Яны ушло семь лет. В свои 13 она начала интересоваться этой темой — читать и смотреть что-то о вирусе. В 16 лет она уже понимала, как работают таблетки с точки зрения биологии.

В школе о ее ВИЧ-статусе все еще не знали. Сказать об этом было страшно: никогда не знаешь, как к этому отнесутся, какой будет реакция. Подругу Яны в Черкассах, например, избили, когда узнали о ее ВИЧ-статусе, а потом прогоняли из школы. На уроках о ВИЧ рассказывали совсем оторванные от реальности истории — например, что это болезнь наркоманов и проституток. Другая учительница заявила, что просто никому не желает встретить таких людей и вообще общаться с ВИЧ-положительными.

«И вот ты сидишь в этом классе и думаешь: бляха, а что, на лице написано, что у кого-то ВИЧ?»

Таких историй были десятки. Иногда Яна спорила — например, с тем, что ВИЧ передается через поцелуй. Бывало, что она подходила к учительнице и переспрашивала, ссылаясь на международные исследования. Спрашивала, откуда у нее такая антинаучная информация — и получала ответы, что из какого-то французского документального фильма.

В десятом классе Яна решила сама рассказать о ВИЧ одноклассникам. В школьной программе была тема ВИЧ и СПИДа — и Яна просто подошла к учительнице и сказала, что хочет сама провести этот урок. О статусе девушки тогда не знал никто — ни одноклассники, ни учителя. На этом уроке она рассказала все о ВИЧ — кроме собственного статуса. Все еще было страшно.

• Фото: Иван Черничкин / Заборона

О своем статусе Яна начала рассказывать тогда же, классе в десятом — но незнакомым людям. Она ходила по Подолу и рассказывала прохожим, что у нее ВИЧ.

«Я не знаю, зачем делала это. Сидишь в кафе, говоришь с кем-то — и просто с нихуя говоришь другому человеку, что у тебя ВИЧ. Не знаю, ожидала ли я какой-то реакции. Сейчас я понимаю, что делала это, чтобы принять свой статус и посмотреть, как люди к нему отнесутся. Вот чувак рядом — ну, давай, покажи, что со мной будет, что мне за это сделают», — вспоминает Яна.

Никто не реагировал агрессивно. Подавляющее большинство ничего не знали о ВИЧ. Тогда Яна им рассказывала.

«Я принимала себя. Это была безопасная среда: люди меня не знали, я с ними не планировала видеться больше никогда. И я так делала много раз — а потом поняла, что хочу открыть статус знакомым. Мне было 16, я сидела дома с подругой и подумала: жесть, у нас есть терапия, это обычное заболевание, я вообще не понимаю, почему людям в лицо говорят, что их боятся, дискриминируют их и так далее. И я написала пост», — вспоминает Яна.

Сначала девушка решилась раскрыть свой статус в соцсетях — там она рассказала, что ей надоело молчать, что реальность совсем не такая, как о ней говорят. Писала, что есть таблетки — и люди с этим нормально живут, не могут передать свой ВИЧ-статус, могут иметь здоровых детей.

• Фото: Вячеслав Ратынский / УНИАН

«Я рассказала, одноклассники полайкали. Прихожу на следующий день в школу — мне страшно, я не знаю, чего ожидать. Морально я готовилась к какому-то удару. Понимала, что в меня могут плюнуть, могут обозвать, могут обидеть. Но знала, что я с этим справлюсь: буду сильнее, чем мой статус и эти люди. Даже если со мной перестанут дружить — ну и пошли они все нахуй. И тут ко мне подходит одноклассница, обнимает и говорит: Яна, ты классная, спасибо, что рассказала».

Свои

О том, что Яна не одинока в своих страхах и переживаниях, она знала, общаясь с такими же ВИЧ-позитивными детьми. Она создала «ВКонтакте» закрытую группу поддержки, параллельно мама занималась с ВИЧ-позитивными детьми.

«Я собрала нескольких ВИЧ-положительных друзей, у нас было много энергии. Мы как бы интуитивно знали, что двигаемся в правильном направлении. Делаешь что-то и даже не задумываешься — а потом останавливаешься и понимаешь, что вы уже зарегистрировали организацию», — вспоминает Яна.

Так появилось движение Teenergizer. Сегодня это платформа с группами поддержки, онлайн-консультациями и тренингами о ВИЧ и сексуальном здоровье. Организация разрослась и стала международной — сейчас она работает на четыре страны и десять городов Восточной Европы и Центральной Азии.

«В месяц к нам сейчас обращается около 700 подростков, которые нуждаются в поддержке. И каждый человек — это жизнь. Я хочу, чтобы им было легче, чем мне когда-то, и хочу потрудиться ради этого. Не хочу, чтобы подростки умирали от СПИДа — хочу, чтобы они чувствовали себя свободно, чтобы знали, что ВИЧ — это только маленькая часть жизни».

Teenergizer консультирует подростков с ВИЧ и без него. Туда обращаются дети, которым нужна психологическая поддержка. Раньше самыми популярными были вопросы о сексе. Сейчас — как не убить себя.

• Фото: Вячеслав Ратынский / УНИАН

«Когда мы создавали эти консультации, они были для людей, у которых непонятное состояние, которые не понимают, как справиться эмоциям, не находят общего языка с друзьями или родителями. Из таких состояний трудно выйти: нужен хоть кто-то, кто задаст какой-то вопрос и выслушает. А ВИЧ-позитивным подросткам страшно говорить. Они не понимают, зачем пить таблетки, им никто ничего не объясняет. У многих умерли родители — и им страшно повторить эту ​​историю».

ООН

8 июня 2021 Яна выступила на Генеральной ассамблее ООН — она ​​представляла 38 миллионов ВИЧ-положительных людей со всего мира.

«Я подалась туда сама, потому что умерла Диана — девочка, которая росла на моих глазах и не справилась с ВИЧ и давлением общества. Ей не помог даже Teenergizer. Она перестала принимать таблетки, передала статус своему парню. Ей было трудно принять этот статус — и она уже не понимала, что все это доведет ее до смерти. Она умерла. Это была первая смерть, когда я сказала, что так не может продолжаться дальше. Ей было всего 19», — рассказывает Яна.

Смерть Дианы многое изменила.

«У меня было такое состояние, что я не понимала, зачем все это. Мы так много боремся, хотим пробиться с сексуальным образованием, хотим изменить законодательство, что-то делаем, делаем, делаем — а нифига не меняется. И вот сколько еще ждать? На сколько хватит твоего терпения?»

Податься на Генассамблею ООН Яну заставила именно смерть Дианы: активистка поняла, что хочет о ней рассказать. И ее выбрали из 400 людей со всего мира.

«Я не хочу больше мириться с тем, что подростки у нас умирают. Это так несправедливо — мы сидим 10 лет и говорим об одном и том же, но ничего не меняется. Мы говорим о СПИДе раз в год. В нашем регионе эпидемия ВИЧ прогрессирует, и основной путь передачи — половой. У нас пиздец — а все будто закрыли глаза и говорят, что все прекрасно. Классно, что есть таблетки, но этого недостаточно: программы профилактики неэффективны».

В мире 2021 года, добавляет она, есть всевозможные технологии — но несмотря на это существует стигматизация, и ВИЧ-позитивные люди — секс-работницы, мигранты, дети, женщины, подростки, ЛГБТ-сообщество — постоянно подвергаются моральному насилию.

• Фото: Иван Черничкин / Заборона

«Я хочу жить в мире, где можно доверять друг другу, где мы можем себя принимать, где статус нас не определяет. Я хочу верить, что законы должны меняться. Я хочу, чтобы мне под постом о вакцинации не писали депутаты от «Слуги народа» с комментариями о том, как я не права, потому что вакцинировалась. Я не понимаю этого. Я живу с ВИЧ-инфекцией и во всех международных протоколах пишут, что я должна сделать прививку. Почему я должна это объяснять и получать буллинг от людей, которые управляют нашей страной?»

В чем смысл футбола • Arzamas

29 июня 2018Антропология, История

Выпуск подкаста «Комплекс неполноценности», в котором футбольный комментатор Сергей Кривохарченко рассказывает, чем можно объяснить невероятную популярность футбола, какое влияние он оказал на мировую историю и в чем проявляется гений тренера 

Разговор Лев Ганкин, Ирина Калитеевская

Расшифровка подкаста

Ирина Калитеевская: Здравствуйте! Я Ирина Калитеевская, редактор Arzamas, а вы слушаете подкаст «Комплекс неполноценности», в котором мы разговари­ваем с самыми умными людьми, чтобы и себя почувствовать немного умнее.

Лев Ганкин: А меня зовут Лев Ганкин, здравствуйте. Я постоянный автор Arzamas, музыкальный журналист по первой профессии, ведущий нескольких программ на радио «Серебряный дождь», но для нашей сегодняшней беседы самое главное то, что я с детства очень, очень сильно люблю футбол и болею за футбольный клуб «Ливерпуль».

И. К.: На этот раз мы решили заранее начать готовиться к приближаю­щемуся чемпионату мира по футболу  Подкаст вышел 10 апреля., а для этого проясним для себя, что это вообще за странный культурный феномен, почему интерес к нему объединяет такое невероятное количество людей и как людям, которые привыкли к гуманитар­ным, а не спортивным развлечениям, научиться получать от него удовольст­вие. Для того чтобы во всем этом разобраться, мы позвали не историка, антрополога или социолога, а футбольного комментатора Сергея Кривохар­ченко.

Л. Г.: Впрочем, Сергей долгое время работал редактором журнала Esquire Russia, где ему регулярно приходилось иметь дело с социологическими, антропологи­ческими, историческими, экономическими и другими гуманитар­ными сюже­тами, а сейчас он комментатор на телеканале «Матч-ТВ» и, если честно, на мой взгляд — один из самых приятных на слух футбольных комментаторов не толь­ко на этом телеканале, но и вообще во всей русскоязыч­ной футбольно­-коммен­таторской индустрии, и человек, который умеет смотреть на футбол намного шире, чем это привычно для представителей его профессии.

Сергей Кривохарченко: Здравствуйте.

Харальд Гирсинг. Футболисты. 1917 годARoS Aarhus Kunstmuseum / Wikimedia Commons

Почему футбол так популярен

И. К.: Сережа, скажи, пожалуйста, правда ли, что футбол — самый популярный вид спорта?

С. К.: Да, и этому есть огромное количество разных подтверждений. Если просто посмотреть на телерейтинги, если посчитать, сколько людей смотрит такие матчи, как финал чемпионата мира, мы выясним, что на свете в прин­ципе нет такого же популярного явления — ни одного зрелища, ни одного занятия, — которому бы люди предавались настолько же массово. Например, финал чемпионата мира в 2014 году одна немецкая телерадиоком­пания отме­тила следующим образом: она сделала документальный фильм, отправив кучу камер в разные места, и смонтировала это потом так, что мы понимаем: вот это полтора часа, когда вся планета — какие-то трущобы в Найроби, какие-то бразильские парикмахерские, американские военнослужа­щие, австралийские серферы, японские бизнесмены — вот в эти полтора часа смотрит один футбольный матч. Это очень странно, но это факт.

Л. Г.: Как ты думаешь, с чем это связано и что предлагает футбол такого, чего, быть может, другой спорт предложить не может?

С. К.: Есть очень много разных объяснений. Например, немецкий философ Петер Слотердайк утверждает, что футбол возвращает нам возможность пользоваться охотничьими инстинктами, от которых мы отказывались в процессе эволю­ции: когда мы переходили к собирательству, к земледелию, охотничьи ин­стинк­ты становились нам не нужны. И вот эти древние атавизмы, которые в нас есть, воскресают, как только мы видим, что происходит на газоне, — и это чувство торжества, когда ты каким-то снарядом попадаешь в добычу, как пишет Слотердайк, которая при этом пытается защититься, уникально, в дру­гих местах его сложно испытать. И Слотердайк пишет, что именно в этот момент, по его мнению, игра и становится тем, что называется deep play, то есть сложной игрой.

Но ведь, в принципе, люди почему-то издревле испытывали странное пристрастие к шарообразным предметам. Более того, не только люди: если мы посмотрим на реакцию на мяч разных млекопитающих — кошек, собак, даже дельфинов, — то мы увидим, что он вызывает у них бурный интерес, все они с большим удовольствием с мячом играют. Футбол в этом смысле среди всех других видов спорта и, может быть, многих других человеческих занятий уникален и с какой-то точки зрения абсурден, потому что в футболе изначаль­но отменена возможность действовать руками. А ведь руки для нас — главные конечности, и человек прогрессировал, учился делать новые и новые сложные вещи, работая именно руками. В футболе руками могут играть только врата­ри. И неожиданно выясняется, что у современных футболистов какой-то потря­сающе разнообразный функционал ног: если обычные люди ногами только ходят, прыгают или бегают, то, как только ты начинаешь играть в футбол, ты узнаешь, что по мячу можно бить внешней стороной стопы, а можно внутренней стороной стопы, закручивая мяч, можно бить подъемом, можно бить с носка, можно останавливать мяч, можно жонглировать мячом. Во всех остальных спортивных играх — и в хоккее, и в гандболе, и в волейболе, и в бас­кетболе — задействованы руки. И, может быть, именно этот основопола­гаю­щий запрет привел к тому, что футбол стал идеальной игрой с точки зре­ния соотношения закономерности и случайности. Хотя тут, конечно, также повлиял и размер поля, и количество игроков.

Кроме того, по мнению Йохана Кройфа, бывшего главного тренера и великого футбольного мыслителя (по-другому его не стоит называть), и не только по его мнению, футбол чрезвычайно доступен. Он доступен всем. Есть люди, которые пробегают 100 метров за 10 секунд, но мы понимаем, что ни ты, ни я, ни боль­шин­ство других людей никогда этого не добьются. Чтобы играть в баскетбол, желательно быть два метра ростом — бывают исключения, но они категори­чески редки. В футбол можно играть, будучи любого роста, любого веса, любого размера и, разумеется, любого пола — женский футбол сейчас очень бурно развивается. И Йохан Кройф говорил о том, что, если вы наблюдаете за игрой «Барселоны», это потрясающая, красивая и очень сложная игра. Но даже маленькие дети могут попытаться это повторить: так же играть в пас, так же комбинировать друг с другом. И эта доступность футбола, наверное, тоже привела к тому, что он стал так популярен.

Ну и последняя точка зрения для начала — это точка зрения историка Кристиа­ны Айзенберг, которая много изучала футбол с социологической точки зрения, я на нее еще буду ссылаться. Она привела такие версии, почему футбол стал настолько популярен. Когда он возник и был уже институционализирован, то есть когда появились правила, в футбол нельзя было играть руками, в нем были запрещены грубые, жесткие контакты. Он оказался более безопасным развлечением, чем, скажем, регби, и поэтому он более доступен для работаю­щих людей. Кроме того, в футболе у разных людей есть разные роли: есть центральные защитники — и есть крайние защитники, есть полузащитники оборонительного плана — и атакующего плана, есть нападающие, есть вра­тари — и, по мнению Айзенберг, именно благодаря этому в футболе есть место и артистичности, и расчету, и спонтанности. И поэтому у атлетов появляются определенные роли, то есть, как в драме, в какой-то момент здесь проявляется индивидуальность, в какой-то — дух солидарности, в какой-то — эгоцентризм, самопожертвование, замашки кинозвезды, геройство… Все это в футболе есть.

Л. Г.: В твоей речи есть один момент, который я не до конца понял. Если можно, попрошу тебя пояснить: насчет причинно-следственной связи между запретом на игру руками и наличием закономерностей и случай­ностей в футболе.

С. К.: Грубо говоря, поскольку изначально человек лучше владеет руками… Вот если бы благоприобретенные признаки передавались по наследству, сейчас у нас бы был интересный подвид Homo sapiens — потомки футболистов, которые ногами могут действовать лучше, чем руками. Но в действительно­сти руки у нас развиты лучше, и, скажем, в баскетболе огромное количество очков набирается именно потому, что хороший профессиональный баскет­болист без помех из ста бросков забросит 99. Хороший профессиональный футболист из 10 ударов из-за пределов штрафной, если с помехами, забьет два-три раза. То есть в футболе создаются моменты, которые могут не реали­зова­ться по разным причинам. И там еще есть вратари, есть помехи сопер­ника…

Л. Г.: Арбитры, наверное.

С. К.: Да, есть еще и арбитры, которые вмешиваются в происходящее. Именно поэтому в футболе уровень случайности выше, чем во многих других игровых видах спорта. И не только игровых. Например, если вы хорошо играете в настоль­ный теннис, то вы точно знаете: если ты выходишь играть с тенниси­стом, который на голову тебя сильнее — ну просто из другой лиги, — у тебя нет ни одного шанса на победу. Ты никогда в жизни у него не выиграешь, если он только случайно не сломает ногу. В футболе команда, которая играет на три дивизиона ниже, всегда имеет шанс на победу — даже если она играет с коман­дой профессиональной, звездной. Этот шанс может быть небольшим, но он всегда есть. И, более того, такое случается регулярно, когда заведомо более слабая команда благодаря самым разным факторам — и в том числе элементу случайности — побеждает гораздо более сильную команду.

Когда появился футбол и как сформировались футбольные правила 

И. К.: Ты говорил, что футбол — это очень развитая игра, в которой у футболистов появляются разные роли, и это делает очень специфи­ческим соотношение случайности и закономерности. Всегда ли в футболе было такое распределение ролей? И когда он вообще появился? Футбол — это древняя или современная игра?

Юноша с мячом. Древняя Греция, 400–375 годы до н. э.  National Archaeological Museum, Athens / Wikimedia Commons

С. К.: Изначально футбол был довольно диким видом спорта, если его вообще можно так назвать. Тут интересно, что почему-то игры с мячом независимо друг от друга появлялись в любой высокоразвитой цивилизации. Известно, что в мяч играли майя; известно, что примерно во II–III ве­ках до н. э. появилось упражнение для сол­дат в Китае — и там, кстати говоря, уже нельзя было играть руками; где-то на 500–600 лет позже в Японии появи­лась игра кэмари, кото­рая существует до сих пор и тоже является дальним родственником футбола; в Риме была игра гарпастум; в Древней Греции — эпискирос. В общем, поче­му-то игра с мячом появляется везде, где появля­ется развитая цивилиза­ция и какой-то досуг. Естественно, правила могут быть очень разными, но все эти игры явля­ются предками футбола, потому что там везде фигурирует мяч, везде есть задача его куда-то отправить и везде есть сопротивление соперника.

В Средние века в Европе (и особенно в Англии, о которой осталось много исторических источников) футбол часто попадал под запрет, потому что это было очень дикое занятие. Его запрещали и из-за того, что он может вызывать хаос в городе, и из-за того, что он отвлекает людей от более практических дисциплин вроде стрельбы из лука, и из-за того, что игроки бьют очень много окон; пуритане запрещали играть в футбол по воскресеньям, потому что это агрессивное занятие.

Если кто-то хочет увидеть, каким был футбол в Средние века, это возможно сделать и сейчас. Есть такой городок Эшборн, он находится в 20 километрах от города Дерби, и там до сих пор каждый год проводится масленичный матч, который продолжается два дня, с утра до вечера. Ворота располагаются в пяти километрах друг от друга. Цель игры заключается в том, чтобы забить мяч в ворота соперника; единственное правило — убийства запрещены.

И. К.: А играют ногами или чем хотят?

С. К.: Чем хотят. Более того — количество участников неограниченно.

И. К.: Да, становится понятно, откуда хаос.

С. К.: Да. Причем люди начинают играть, потом уходят в паб, потом возвращаются, продолжают игру. Игра эта очень скучная — представьте себе: несколько сотен человек с одной стороны, несколько сотен с другой борются за один мяч; возникает куча, которая не рассасывается очень долго.

Л. Г.: Два дня, собственно.

С. К.: Да. То есть финальный свисток к окончанию первого тайма звучит вечером, когда солнце уже садится, и матч возобновляется на следующий день. Собственно говоря, южная часть города соперничает с северной. Есть мнение, что изначально вместо мяча в таких игрищах использовались отрубленные головы врагов.

Вот так футбол выглядел в Средние века. Ну и, кстати говоря, он был не только в Англии. В частности, в Италии появилась такая разновидность игры, как кальчо; она была чуть лучше организована — в частности, там была форма.

В общем, все шло к тому, что в какой-то момент общество это занятие попыта­ется институционализировать, потому что, сколько его ни запрещали, люди все равно продолжали играть круглыми предметами, и, наверное, уж лучше было в какой-то момент заменить отрубленные головы врагов на кожаные или рези­новые мячи.

Трейлер документального фильма «Wild in the Streets» о масленичном футболе в Эшборне. 2012 год

И. К.: Когда это произошло и как, собственно, сформировались футбольные правила?

С. К.: Футбол получил свод правил и первую футбольную ассоциацию в Англии. Известно, когда это случилось: это было 26 октября 1863 года, когда 11 лон­донских клубов и школ собрались в таверне, которая расположена рядом с масонской ложей — это, кстати говоря, для любителей теории заговоров, — и там составили список футбольных правил. Этот паб существует до сих пор, в него можно попасть, и там висят соответствующие артефакты, которые дока­зывают, что действительно вот в этой самой таверне Freemasons’ — так она называется — были составлены футбольные правила и организована футболь­ная ассоциация. Кристина Айзенберг, о которой я уже говорил, подтверждает, что это был очень важный ход. Во-первых, потому что футбольная ассоциация сразу не только опубликовала правила, но и начала контролировать их соблю­де­ние, начала лицензировать судей, она стимулировала развитие футбольных связей, появилась система лиг, постепенно появились призы, появился Кубок Англии, появилась возможность косвенного сравнения команд друг с другом. Кроме того, если уж говорить с научной — социологической, наверное — точки зрения, все эти игры, которые по отдельности являлись дискретными собы­тиями, обрели историю: после этого появились такие выражения, как «леген­дарный матч», «эра такого-то клуба» или «эра такого-то игрока», и футбол стал элементом культуры Нового времени, которая отличается тем, что она соеди­няет преходящее, случайное с вечным.

Л. Г.: Сейчас мы обычно делим футбол на клубный футбол и футбол сборных, футбол национальных команд. Я так понимаю, в Англии в 1863 году эта лига состояла из клубов, да? А когда появился футбол национальных команд — чемпионаты Европы, мира? В какой момент и почему это произошло?

С. К.: Практически сразу же. Первый футбольный матч между сборными Англии и Шотландии был сыгран в 1872 году — даже раньше, чем появился чемпионат Англии. Дело в том, что футбол очень быстро стал распространяться по миру. В Англии он стал обретать популярность благодаря индустриализации, благо­даря тому, что это изначально буржуазное занятие очень быстро стало попу­ляр­ным у рабочего класса. Дело в том, что как раз в этот период довольно силь­но росла зарплата рабочих и профсоюзы, в частности, отвоевали в Англии право на свободную вторую половину субботы.

Билет на первый матч между сборными Англии и Шотландии. 1872 годThe Scottish Football Museum

И. К.: То есть единственное, что было нужно для футбола, — это свободное время?

С. К.: Свободное время и какие-то средства. Индустриализация, которая шла в Англии, помогала футболу распространяться внутри страны, даже внутри Великобритании. И второе важное изобретение этого времени — пароход — позволило футболу очень быстро распространи­ться по всему миру. Во-первых, английские курортники, которые ездили в Ниццу, Канны, Сан-Ремо, Баден-Баден (не только на пароходе), стали возить с собой мячи. Британские моряки, которые плавали в разные страны, на разные континенты (а тогда еще сущест­во­вала Британская империя), тоже возили с собой мячи и уговаривали мест­ных жителей с ними поиграть, потому что иногда просто не хватало людей, не хватало соперников. С 1889 года появля­ются футбольные ассоциации в Голландии и Дании, потом — Новая Зеландия, Аргентина, Чили, Швейцария, Бельгия и так далее. Кстати, бывало, что фут­боль­ные клубы в Южной Америке и в других странах основывались англича­нами. Первый футбольный матч сборных, не являющихся частью Великобри­та­нии, прошел в 1901 году, и в нем участвовали сборные Уругвая и Аргентины.

Кристина Айзенберг утверждает, что футбол становился популярным только в тех странах, где эту абстрактную форму игры удавалось наполнить кон­крет­ным содержанием, которое бы соответствовало специфике данного обще­ства, — то есть очень важную роль сыграли этнические субкультуры. Напри­мер, в Австрии или за океаном естественно формировались какие-то противо­стоя­ния — к примеру, богемцы против хорватов, итальянцы против греков. А в США этот эффект тоже возникал, но быстро испарялся, потому что происходила очень успешная ассимиляция. То есть футбол изначально очень активно развивался и становился популярным благодаря гипертрофирован­ному национализму и великодержавным фантазиям, которых было очень много перед Первой мировой войной.

У Ярослава Гашека есть рассказ, который называется «Футбольный матч». Он очень смешной, хотя на самом деле грустный. Он начинается с фразы «Между баварскими городами Тиллингеном и Гохштадтом на Дунае царит острая вражда». Гашек пишет о том, что в Средние века они гоняли друг друга, сжигали то один город, то другой, а потом эта вражда перенеслась на футболь­ное противостояние. И в конце концов команды городов Тиллинген и Гох­штадт (выдуманных, конечно же) играют друг с другом. Если можно, я проци­тирую тут пару фраз: «Форварды Гохштадта возбуждали всеобщее удивление; они гнались за мячом так же быстро, как их предки за убегавшими тиллинген­цами». И рассказ заканчивается тем, что матч превращается в бойню, и на следующий день немецкие газеты публикуют такую информа­цию: «Интересное состязание „Тиллинген“ — „Гохштадт“ не закончено. На поле осталось 1200 гостей и 850 местных болельщиков. Оба клуба ликвидированы. Город горит».

И. К.: То есть в футболе проявляется не только атавистическое желание охотиться, но и атавистическая межплеменная война, которая в футболе национальных сборных канализируется в цивилизованное русло, превра­щается в игру по правилам? Все-таки обычно футбольные матчи не закан­чиваются тем, что все лежат на поле боя мертвыми, а город горит.

С. К.: Я встречал точку зрения одного социолога, что болельщики, которые на трибу­нах наблюдают за футбольным матчем своих и чужих, — они как жители осажденного города: надеются, что футболисты на поле защитят их от втор­гающегося врага. Ну, здесь есть некоторая натяжка, современный футбол уже не таков, но тем не менее — перед Первой мировой войной (да и после, навер­ное) футбол становился популярным там, где были какие-то противостояния. Эти противостояния даже могли быть не очень явными или не очень важными, но футбол наполнялся этим содержанием. Если таких противостояний не было, скажем, в Японии, то в Японии на футбол продолжали взирать как на что-то странное.

Вот, например, в России один из первых футбольных матчей состоялся 12 сентября 1893 года, неподалеку от Царскосельского вокзала в Петербурге — в перерыве между соревнованиями велосипедистов, что интересно. И «Петербургский листок» написал об этом следующим образом:

«Был объявлен антракт. В это время публику развлекали господа спорт­смены игрой в ножной мяч (Football). Записалось человек 20, суть игры состоит в том, что одна партия играющих старается загнать шар — под­брасывая ногой, головой, всем чем угодно, только не руками — в ворота противной партии. <…> Господа спортсмены в белых костюмах бегали по грязи, то и дело шлепаясь со всего размаха в грязь, и вскоре превра­тились в трубочистов. Все время в публике стоял несмолкаемый смех».

То есть изначально футбол, который англичане привозили в разные страны, — это было дикое, странное и, наверное, даже комическое зрелище. Но в России футбол очень быстро обрел популярность, потому что в России тоже нашлись смыслы, которые его как-то дополнительно наполнили.

Футбол и история XX века

Л. Г.: Получается, что в сопровождении футбола у нас прошел ХХ век со всеми его перипетиями, и хотя я ничего конкретного об этом не знаю, но рискну предположить, что футбол так или иначе в них тоже участ­вовал — не остался безучастным как минимум.

С. К.: Если говорить о Первой мировой войне, то вместе с индустриализацией она сыграла принципиально важную роль в развитии и даже популяризации спорта; некоторые ученые даже употребляют словосочетание «рекламная акция спорта». Дело в том, что в Первой мировой войне участвовали огромные армии с точки зрения количества людей. И в войсках разных стран, участвую­щих в Первой мировой, очень быстро возникла система тренировок и различ­ных соревнований — спортивные игры активно вводились для того, чтобы поддерживать боевой дух, для того чтобы поддерживать дисциплину, для того чтобы солдатам просто было чем заняться. И в них очень активно играли. Один прусский генерал писал, что футбол больше влиял на войсковую жизнь отдельных подразделений, чем разумная служба с оружием. То есть во время Первой мировой войны, если можно так выразиться, произошла спортивная социализация солдат. И уже в мирное время, когда они вернулись после Первой мировой войны, очень многие из них пошли в спортклубы, пошли играть в футбол. Они сняли униформу, но они продолжали заниматься спортом и шли на трибуны. И именно в этот момент спортивные соревнования окончательно утратили элитарный характер.

Офицеры и солдаты британской армии играют в футбол. Салоники, Рождество 1916 года© Imperial War Museum (Q 31574)

В европейских городах многие клубы изначально отождествлялись с опреде­ленными этническими, конфессиональными или социальными культурами. Самый простой пример — два старейших клуба в Глазго, «Глазго Рейнджерс» и «Селтик». Один из этих клубов протестантский, другой — католический; вот, пожалуйста, суть, которая наполняет матчи между этими командами дополни­тельным конфликтом. Или, например, клуб «Шальке», который изначально возник как клуб шахтеров, потому что в Руре в то время активно добывали уголь: между ним и другими клубами возникали, в общем-то, символические конфликты, которые с помощью футбола бывало что и раздувались. 

И тогда клубы начали получать доходы от продажи билетов, тогда начали появляться крупные стадионы. Иностранные команды стали приглашаться на гастроли, чтобы заманить зрителей, — или, напротив, ездить на гастроли, чтобы заработать деньги. К примеру, в 1937 году, в разгар Гражданской войны в Испании, сборная Басконии проехала по всей Европе с турне, собирая деньги для детей погибших солдат. Это была основная задача, но, кроме того, перед ними, конечно же, стояла задача пропагандистского характера — привлечь интерес к войне в Испании пытались самыми разными способами. В Советском Союзе эта сборная тоже побывала и сыграла несколько товарищеских матчей с разными командами. Один из этих матчей, правда, почти закончился сканда­лом, потому что гости, недовольные решением судьи, в середине второго тайма ушли с поля и вернулись только после личного вмешательства товарища Молотова.

Тогда же стали появляться и международные турниры. Чемпионат мира, впервые проведенный в 1930 году, стал дополнительным стимулом для прояв­лений спортивного национализма. Слотердайк — философ, о котором мы уже говорили — считает, что современные нации как бы делегируют сборной команде свою сущность. Получается, что матчи сборных команд — это такие национальные симуляторы, которые напоминают некой популяции людей, что она может и впредь идентифицировать себя как настоящую нацию. Есть мнение, что сейчас это людям уже не нужно, но тот же Харари, например, в книжке «Sapiens»  Юваль Ной Харари. «Sapiens. Краткая история человечества». М., 2016. утверждает обратное.

И. К.: А тоталитарные государства использовали футбол каким бы то ни было образом?

С. К.: Да, очень активно. Во-первых, это красиво. Во-вторых, мы знаем, что Германия перед Второй мировой войной была просто помешана на физкуль­туре и спорте. В СССР, в Германии, в фашистской Италии диктаторы строили стадионы, предоставляли клубам государственные средства для тренировок, мобилизовы­вали большое количество зрителей. Очень интересно, что после аншлюса австрийская команда «Рапид» из Вены стала участвовать в чемпио­нате Герма­нии, — и, представьте себе, 22 июня 1941 года, когда уже началась война с СССР, в Берлине на стадионе, на котором присутствовало сто тысяч болель­щиков, «Рапид» выиграл финал чемпионата Германии и стал чемпионом Германии. Это довольно уникальное достижение.

Финал чемпионата Германии по футболу, 22 июня 1941 года© ullstein bild / Getty Images

В Советском Союзе очень активно развивались ведомственные клубы, такие как нынешний ЦСКА, который всегда был армейским клубом — и это, в частности, означало, что он может пытаться забрать лучших игроков, просто призывая их в армию.

Л. Г.: Лучших игроков других клубов, ты имеешь в виду?

С. К.: Да, да. Или же, например, многочисленные общества «Динамо», которые были и в Советском Союзе — в Киеве, в Минске, в Тбилиси, в Москве, — и было еще и берлинское «Динамо». Это были команды, так или иначе имеющие отно­ше­ние к МВД, и, скажем, берлинское «Динамо» — это была команда Штази  Штази — сокращенное название Министер­ства внутренней безопасности ГДР., и вот она уж точно собирала лучших игроков по всей ГДР и благо­даря этому десять раз подряд становилась чемпионом ГДР.

Естественно, была и реакция. В частности, нынешняя популярность «Спартака» во многом, как мне кажется, объясняется тем, что в советское время это был скорее протестный клуб: он не относился ни к армии, как ЦСКА, ни к МВД, как «Динамо». Это был клуб, который был против, и, соответственно, та часть общества, которой не очень нравилось происходящее вокруг, болела за «Спар­так». В Берлине тоже есть такой клуб, он называется «Унион». Он совсем маленький, сейчас играет во второй Бундеслиге  Вторая Бундеслига — немецкая профессио­нальная лига для футбольных клубов, вторая по уровню в системе футбольных лиг Герма­нии. , и за этот клуб болели все, кому не нравился режим, все, кому не нравилось Штази. Поэтому у него очень пестрая армия болельщиков: от простых работяг до университетских профес­соров, которые до сих пор ходят на матчи этого протестного клуба.

Л. Г.: А я правильно понимаю, что в середине XX века не только «Спартак», но и вообще футбол как таковой — или, по крайней мере, образ футбола —был несколько интеллигентнее, чем сегодня? Просто я вспоминаю, например, свою собственную бабушку, для которой поход на стадион и поход в театр — это были явления абсолютно одного порядка, это были культурные развлечения.

С. К.: В разных странах культура футбольного боления развивалась очень по-раз­ному. В Советском Союзе, действительно, во-первых, огромное количество людей ходило на футбол и стадионы были полными. Даже Андрей Синявский — точнее, Абрам Терц — в тексте «Суд идет» описывал свои ощущения от футбола, которые, наверное, как-то объясняют привлекатель­ность футбола для очень широкого круга зрителей с совершенно разным образованием и интеллектуальным уровнем. Он писал, что «футбольный матч — в острейшие секунды игры — все равно что обладание женщиной. Ничего не замечаешь вокруг. Одна лишь цель, яростно влекущая: туда! Любой ценой. Пусть смерть, пускай что угодно. Только б прорваться, достичь. Только б заслать в ворота самой судьбою предназначенный гол».

Когда Советский Союз рухнул и возник чемпионат уже независимой России и чемпионаты других стран, посещаемость внезапно упала, и все удивлялись — почему? Один из ответов на этот вопрос дал Сергей Гандлевский, который говорил о том, что в советское время и на поэтов приходили стадионы. Но с распадом Советского Союза стало понятно, что в Советском Союзе развлечений было ограниченное количество. А когда выяснилось, что есть много другого интересного, настоящих любителей литературы оказалось не так много, как казалось, если вы приходили в «Лужники» на Евтушенко. То же самое примерно произошло в Советском Союзе с футболом. Но все-таки Совет­ский Союз развивался несколько своим путем, и с точки зрения футбола в том числе.

А в Англии, например, футбол стал проблемой для государства и для общества, когда его облюбовали настоящие футбольные фанаты — люди, для которых основной целью похода на футбольный матч было не только поддержать свою команду и увидеть забитые голы, но и доказать свое физическое превосходство над фанатами соперника. В Италии совершенно кошмарные события происхо­дили в 1980–90-е годы: людей убивали, были случаи использования холодного оружия. Не так давно даже была история, когда фанаты одной команды принесли на стадион мотоцикл и сбросили его с верхнего яруса на нижний. Это же должно было им еще прийти в голову!

Беспорядки после матча «Бирмингем Сити» — «Лидс Юнайтед» на стадионе Сент-Эндрюс. Бирмингем, 1985 год© Mirrorpix / Getty Images

Но в целом сейчас футбол возвращается в гораздо более цивилизованное состояние и, может быть, даже становится еще более цивилизованным, чем раньше. Это связано и с глобализацией, и с тем, что владельцы футбольных клубов поняли, что нужно делать ставку на несколько другую аудиторию. И сейчас, в принципе, круг футбольных болельщиков уже очень сильно не похож на тех, кто ходил на футбол в Германии и Англии, скажем, в 1980-е годы.

И. К.: Есть ли примеры того, когда футбол становился важным действующим игроком для большой политики и большой истории?

С. К.: Есть несколько очень ярких примеров. Наверное, первый из них — это знаменитая история про Рождественское перемирие во время Первой мировой войны, в 1914 году, когда солдаты двух противоборствующих армий просто взяли и сыграли в футбол фактически на линии фронта — хотя не все исто­рики уверены в том, что это действительно имело место: кто-то говорит, что дока­зательств достаточно, кто-то говорит, что доказательств недостаточно. Какие-то документальные подтверждения этому есть — письма, открытки, — но мы не можем быть на сто процентов уверены, что это произошло.

Еще была война, которая началась, наверное, не только из-за одного футбола, но футбол стал катализатором и последней каплей. В конце 1960-х годов у двух стран, Сальвадора и Гондураса, были непростые взаимоотношения, потому что большое количество сальвадорцев жили и работали в Гондурасе, и из-за этого возникало напряжение. В отборе к чемпионату мира 1970 года эти команды, к сожалению, столкнулись друг с другом. Первый матч Гондурас выиграл 1:0. Одна сальвадорская болельщица покончила с собой. Естественно, сальвадорцы восприняли это как повод для еще большего напряжения. Ответный матч выиграл Сальвадор у Гондураса 3:0, и Гондурас возвращался в аэропорт на броне­транспортерах. После решающего матча Гондурас просто разорвал дипломатические отношения, и между странами началась полномасштабная война: сальвадорская авиация бомбила склад нефтепродуктов, базу, потом было вооруженное столкновение наземных сил. Эта война до сих пор называ­ется «футбольной», или «сточасовой». Интересно, что Сальвадор, который таким образом вышел на чемпионат мира (и из-за чего, в общем-то, началась война), на чемпионате мира проиграл всем, включая сборную СССР со счетом 0:2. Мирный договор эти страны подписали только в 1980 году. В этой войне, по разным оценкам, погибло от двух до шести тысяч человек.

Сепаратистские настроения в Югославии тоже были тесно связаны с футболом, потому что сербские клубы «Црвена Звезда» и «Партизан» активно противо­дейст­­вовали хорватским «Динамо Загреб» и «Хайдук Сплит». На стадионе «Максимир» в Загребе установлена мемориальная доска с надписью о том, что «отсюда наши герои уходили на фронт» — потому что очень многие ярые футбольные болельщики, действительно, ушли воевать во время гражданской войны. В общем, соприкосновений футбола и большой истории было много.

Как полюбить футбол

И. К.: Вот я ничего не знаю про футбол. Никаких серьезных охотничьих инстинктов я не чувствую, никаких потребностей канализировать куда-то свою агрессию и особенно националистические чувства я тоже в себе не вижу. И мне бы хотелось понять: зачем мне смотреть футбол? Как мне его полюбить? Вот, например, сегодня уже фигурировало сравнение футбола с театром. Мне бы хотелось понять: как мне смотреть на само развитие футбольного действа как на что-то интересное?

С. К.: На мой взгляд, футбол даже не столько похож на театр — и тот же Слотердайк, видимо критически относящийся к современному театру, пишет, что в совре­мен­ном театре сцену заполняют одни неудачники, которые рассуждают о своих проблемах, а на современных аренах, как и раньше, с восторгом пере­живаешь исконный судьбоносный выбор, который вот-вот свершится, и ждешь победы или поражения. Мы уже говорили о том, что футбол является, навер­ное, идеальным соотношением закономерного и случайного. Футбол в этом смысле является моделью жизни, где в рамках матча, в рамках сезона, в рамках карьеры, например, одна кочка может перечеркнуть годовой труд или, напро­тив, кто-то может незаслуженно добиться победы. Поэтому, с моей точки зрения, футбол больше всего похож на современные сериалы. Например, в сериале «Доктор Хаус» — да и очень многие сериалы устроены подобным образом — есть одна сюжетная линия, которая развивается весь сезон, с первой серии до последней, и, кроме того, в каждой серии есть своя сюжетная линия, где доктор Хаус пытается обнару­жить волчанку, делает МРТ и в конце концов триумфально побеждает или проигрывает. Именно это и происходит в совре­мен­ном футболе. Как только ты становишься зрителем, болельщиком одной из команд, ты начи­наешь не только наблюдать сериал — ты начинаешь в нем немножко жить. Поэтому футбол очень легко сравнивать с сериалами, и когда-то я делал материал, где предвосхищал чемпионаты, которые должны были начаться, сравнивая их с разными сериалами. Например, сейчас все очень легко сравнивать с «Игрой престолов»: Король Ночи (то есть «Пари Сен-Жер­мен», это клуб с огромными деньгами) угрожает всему современному футболу. В «Барселоне» была тройка драконов, один из них — Неймар — был смертельно ранен копьем, отравленным огромными деньгами, и оказался на стороне «ПСЖ». И теперь эта Армия Ночи надвигается на весь европейский футбол. Вот сейчас «ПСЖ», к счастью — с моей точки зрения, — все-таки проигрывает мадридскому «Реалу».

И. К.: Подожди секундочку. Ты не мог бы для людей, которые ничего об этом не знают, рассказать — а в футболе что произошло на самом деле?

С. К.: Есть такой футбольный клуб «Пари Сен-Жермен», который в какой-то момент получил огромные инвестиции от новых владельцев с Ближнего Востока и стал скупать футболистов за неимоверные деньги, переманивать таких игроков, как Неймар, этим разрушая сложившуюся систему. Поэтому этот клуб очень мно­гие недолюбливают, считая, что он может сломать современную футбольную систему вообще. И поэтому поражение «Пари Сен-Жермен» у многих ней­траль­­ных болельщиков вызывает чувство радости.

Более того, в футболе происходят такие истории, о которых, если бы мы наблюдали их в кино, мы бы сказали: «Фу, голливудщина!»; кинематограф больше не может себе такого позволять. Например, несколько лет назад ничем не примечательная команда «Лестер», в которой были собраны одни неудач­ники, бывшие алкоголики и тренер которой уже, в общем-то, махнул на все рукой, неожиданно начинает выигрывать в самом богатом чемпионате Англии — и становится чемпионом. Если бы мы увидели такой фильм, мы бы сказали, что это максимально примитивно и плоско, потому что команда неудачников в конце концов всех побеждает — ну как такое можно снимать в 2018 году? Но в футболе мы не можем предъявлять претензии в наигран­ности или неестественности ситуации: это реальность.

Игроки команды «Лестер Сити» празднуют победу в английской Премьер-лиге. 2016 год©  Michael Regan / Getty Images

Собственно говоря, для чего сейчас нужен комментатор, на мой взгляд, — создать вот этот контекст и помочь зрителю следить за историей, рассказать, что происходило в предыдущих сериях, что может произойти в этой серии, прокомментировать то, что происходит, познакомить с действующими лицами.

Мы поговорили о том, чем футбол похож на театр, чем он похож на сериа­лы и, можно сказать, на литературу, потому что сюжет есть и там, и там. Но при этом, в отличие от зрителей сериалов, болельщик, находящийся на стадионе, ощущает себя полноправным участником событий. Болельщики искренне верят — и эта вера периодически подтверждается, — что от них тоже зависит, как закончится футбольный матч. И такие истории действительно были, когда болельщики умудрялись завести свою команду так, что она вырывала совершенно безнадежную игру.

Есть такой трюизм, что, мол, неудачники в жизни любят отождествлять себя с командами, которые побеждают, и таким образом тоже чувствуют себя победителями — хотя бы 90 минут. Но этот трюизм очень легко разрушается указанием на такие команды — их много, — за которые болельщики болеют гораздо искреннее и становятся гораздо более преданными, когда их команда не побеждает в чемпионатах. Когда команда проигрывает, вылетает из высшего дивизиона — а весь стадион горой стоит за своих. Это, видимо, именно воз­мож­ность сопереживать чему-то, сочувствовать. Слотердайк пишет, что одер­жимость чувством, что ты принадлежишь к какой-то общности людей, оста­лась в прошлом, что мы больше не хотим принадлежать ни к какой общ­ности — но, видимо, хотим; видимо, эта потребность в групповом поведении или в групповом переживании у современного человека осталась.

Герхард Шульце — это немецкий социолог, который придумал термин «обще­ство впечатления», или «общество переживаний» — пишет о том, что общество потребления уходит в прошлое: уже есть слишком много предметов, и совре­мен­ное поколение не так интересуется потреблением и готово вклады­вать деньги в какие-то яркие переживания: путешествовать, ездить на концер­ты и тратить на это деньги. Шульце пишет о том, почему такими популярными стали массовые мероприятия. Казалось бы, зачем мне куда-то идти, если я с комфортом дома на большом телевизоре могу увидеть и концерт, и футболь­ный матч, и все что угодно? Но Шульце показывает, что вот эта совместность усиливает переживание, усиливает эмоции. Видимо, тут как-то сказывается эмпатия: именно она усиливает переживания, которые мы получаем на ста­дионе, а не у телевизора. Люди ищут именно этого прямого контакта вместо интернета и телевидения. Кроме того, Шульце пишет, что люди собираются вместе, чтобы пережить события, которые позволят им потом рассказывать истории — а человек очень любит рассказывать истории. И, соответственно, футбол, как и некоторые другие явления, создает пространство для совмест­ного переживания очень ярких эмоций.

Кто такой гениальный тренер

И. К.: Про эмоциональную часть понятно. А еще часто говорят, что фут­бол — очень интеллектуальный вид спорта. В чем заключается расчет и вообще интеллектуальная сила игроков или других участников этой игры?

С. К.: Наверное, многих футболистов нельзя назвать интеллектуалами в привычном для слушателей Arzamas понимании. Но современный футбол превратился в очень сложное занятие, где спортсмен должен быть не только очень хорошо готов физически, очень вынослив, он должен не только очень хорошо владеть техникой, то есть останавливать мяч, бить по воротам, отдавать передачи. Современный футбол стал очень быстрым. Современный футболист обязан очень здорово интерпретировать пространство, это большое футбольное поле — играть на большом футбольном поле гораздо сложнее, чем на малень­ком, нужно очень быстро принимать решения, нужно при этом помнить и выполнять тактические задачи, которые тебе поставил тренер. Не зря некоторые его называют, скажем, шахматами. При этом нужно импровизи­ровать, потому что в футболе невозможно, как в театре или как в музыке, миллион раз отработать сложные места. В футболе можно только создавать на тренировках эпизоды, которые могут быть похожи на те, которые встре­тятся в игре, но они не будут на сто процентов им соответствовать. Поэтому для игрока футбол — это сочетание и тактической выучки, и умения быстро анализировать, интерпретировать ситуацию.

Но еще более сложным занятием футбол, конечно, становится для тренеров. Потому что современный футбольный тренер — это человек, который, с одной стороны, должен знать, как подготовить команду физически, чтобы она была в состоянии бегать весь матч и выполнять его указания. С другой стороны, современный футбольный тренер имеет дело с двадцатью пятью взрослыми мужиками, каждый из которых считает себя лучшим…

И. К.: Или тетками.

С. К.: Ну да, конечно. Просто с женщинами в этом плане, может быть, попроще. Я никогда не тренировал женщин, поэтому не знаю и говорю о мужском футболе. Мужской футбол — это очень странный коллектив: в раздевалке каждый считает себя лучшим, каждый хочет играть. Это состязание каких-то неимоверных эго. И главный тренер должен быть великолепным психологом, потому что все время сталкиваются задачи и нужды коллектива — и индиви­дуаль­ности. С третьей стороны, главный тренер должен знать, как подгото­вить свою собственную игру — и игру, отталкиваясь от того, против кого ты будешь играть. Современные тренеры обязательно анализируют соперника, ищут слабые места, пытаются понять, как можно переиграть данную конкретную команду. Но при этом, конечно, нельзя забывать о своей собственной игре. Главный тренер должен придумать — ну или выбрать из имеющихся вариан­тов, — как команда должна действовать коллективно: кто, куда и зачем бежит после потери мяча; как каждый действует после отбора мяча; как вскрывать оборону соперника; как действовать при угловых и штрафных; как действовать при аутах. И тренер должен добиться от своих футболистов того, чтобы они потом все, что наигрывалось на тренировках, как можно точнее перенесли на футбольное поле. Это огромная, комплексная и очень сложная, на мой взгляд, работа, где ты должен быть и менеджером, и психологом, и тактиком, и учителем, а иногда даже учителем начальных классов, потому что не все футболисты являются, как мы уже говорили, интеллектуалами.

Л. Г.: Конечно, мне интересно, можно ли вообще рассказать историю футбола как историю основных революционных тренерских идей, которые меняли наше представление об игре и, собственно, саму эту игру?

С. К.: Да. Изначально футбол, наверное, был довольно хаотическим видом развле­чения, и, судя по всему, поначалу команды играли так, как играют маленькие дети во дворе: если бросить им мяч, мы увидим, что они будут толпой бегать за мячом и пытаться забить его в ворота. Интересно, что сейчас, по прошест­вии примерно ста лет современной футбольной истории, некоторые тренеры считают, что детей нужно тренировать именно таким образом — но это для нашего разговора не важно.

Первый основной вопрос, с которым сталкивались футбольные тренеры, футбольные мыслители с самого начала, заключался в том, по какой схеме должна играть команда. У тебя есть 11 человек. В отличие от шахмат, их можно расставить в произвольном порядке — или не расставлять; можно попросить их стоять на одном месте — или бегать по всему полю. И изначально, судя по всему, команды играли примерно так: один вратарь, один защитник, где-то два человека поближе к чужой штрафной и семь нападающих; и все пытались таким образом забить друг другу гол. Довольно быстро стало понятно, что это не очень эффективный способ ведения игры, в частности потому, что защи­щаться тоже нужно уметь. И, если упрощать, некоторое время футбол разви­вался в сторону, во-первых, увеличения количества оборонительных футболис­тов и, во-вторых, появления четких и жестких ролей у игроков. Если дети бегают толпой друг за другом, не зная, кто из них защитник, кто полузащит­ник, то в футболе сначала (и довольно долгое время) пытались сделать из фут­болис­тов мастеров определенной профессии. Появилась тактика 2–3–5 — это два защитника, три полузащитника, пять нападающих.

И. К.: Прости, пожалуйста, а полузащитник — это который что делает?

С. К.: Который между нападением и защитой.

И. К.: Понятно.

С. К.: Если упрощать, он находится в центре поля, связывает защиту и нападение и может оказаться и у чужих, и у своих ворот.

Потом такой тренер Герберт Чепмен в «Арсенале» придумал тактику, которая называлась «W», то есть три защитника, два человека перед ними, еще два перед ними и три нападающих. Потом появилась знаменитая сборная Брази­лии, которая играла по схеме 4–2–4 — как пел Высоцкий: 

Они играют, гады, по системе дубль-вэ,

А нам плевать — у нас четыре-два-четыре.

Эту тактику у сборной Бразилии потом перенимали и некоторые советские команды, но Бразилия с этой тактикой в 1958 году покорила мир, выиграла чемпионат. Они же, бразильцы, в 1962 году показали всем тактику четыре защит­ника, три полузащитника и три нападающих.

В общем, сначала развитие было скорее схематическое: тренеры боролись друг с другом, пытаясь с помощью одной расстановки переиграть другую расста­новку.

Но потом в футболе стали появляться такие визионеры, которые начали думать не только о расстановке и о схеме, но еще и о стилистике своих действий. Поначалу это было довольно просто — или, скорее, сейчас кажется, что это просто. В Италии Эленио Эррера, тренер «Интера», придумал стиль, который назвали «катеначчо», что в переводе значит «дверь, которую невоз­можно пройти». Итальянцы стали играть в глухой обороне, защищаясь практи­чески всей командой и думая о том, что, два-три раза убежав на чужую поло­вину поля, они забьют один гол, не пропустят ни одного и таким образом выиграют. Потом стало ясно, что с этой тактикой тоже можно бороться, и, ска­жем, очень атакующие шотландцы били итальянцев, несмотря на эту тактику катеначчо.

Затем такие тренеры, как голландцы Ринус Михелс и Йохан Кройф и наш Валерий Лобановский, стали задумываться о том, что роли футболистов на поле можно интерпретировать чуть сложнее. И появилось понятие «тоталь­ный футбол». Сами Михелс, Кройф и Лобановский по-разному претворяли это в жизнь, но общая идея заключалась в том, что жесткая привязка футболистов к определенным позициям не очень хороша. Например, если на определенном участке поля твоих футболистов будет на одного больше, чем футболистов соперника, шанс отобрать мяч, переиграть соперников у тебя будет намного выше. Тренеры начали готовить свои команды так, чтобы и защитник мог сыграть в нападении, и нападающий — в защите, и команды стали использо­вать прессинг, то есть отбирать мяч на чужой половине поля.

Футболисты киевского «Динамо» и их тренер Валерий Лобановский празднуют победу в Кубке СССР. 1987 год© ТАСС

С Лобановским история развивалась очень интересно. Он действительно много думал о футболе и начал привлекать помощников из науки, потому что фут­бол, который он пытался организовать в киевском «Динамо», был возможен только при феерически хорошей физической готовности футболистов. Лоба­новский говорил, что индивидуальное мастерство одного игрока — это, конечно, важно, но это не самое важное. Любого великолепного футболиста можно переиграть с помощью командных действий. Условно говоря, Марадона обыграет двоих, но троих или четверых он не обыграет. Но ты должен сделать так, чтобы у тебя четыре человека успели атаковать Марадону. Соответственно, футболисты киевского «Динамо» и сборной СССР должны были бегать гораздо больше, чем их соперники. Поэтому Лобановский с помощью физиологов, биологов придумывал новые тренировочные режимы, которые бы делали футболистов более выносливыми. Это позволило киевскому «Динамо» и сбор­ной СССР совершить ряд действительно впечатляющих побед. В том числе была легендарная игра 1988 года, когда сборная СССР обыграла сборную Италии, прессингуя на протяжении всего матча на всех участках поля, — итальянцы просто не могли поднять голову, потому что, только получив мяч, итальянец понимал, что рядом с ним двое или трое соперников. Ральф Рангник, который сейчас тоже стал известным футбольным визионером, наблюдал за тренировками Лобановского и даже играл в товарищеском матче против его команды, и он признавался, что, когда на восьмой минуте мяч впервые вылетел за пределы поля, он остановился и пересчитал футболистов команды соперника, потому что был убежден, что их там как минимум 14–15 человек. Правда, со временем выяснилось, что у этих новых тренировочных нагрузок есть свои проблемы, и они приводят к довольно плохим, сложным последствиям.

Современные футбольные тренеры понимают, что с тактической точки зрения уже сложно придумать что-то совсем новое, и начинают прибегать к помощи современных технологий: в тренировочном процессе возникают какие-то фантастические футуристические тренажеры, которые позволяют футбо­листам работать над скоростью реакции на мяч и на соперника, над полем зрения и так далее. В то же время тренеры понимают, что сейчас все умеют тренироваться и готовиться, поэтому нужно больше внимания уделять психологии — хотя это не математика, и здесь уже возникают разные слож­ности. Некоторые тренеры обращают повышенное внимание на питание. И в результате футбол, развиваясь от простых схем через усложнение ролей футболистов в команде, благодаря тем тренерам, которые много про него думали и пытались найти какие-то новые неожиданные ходы, сейчас превратился, во-первых, в очень дорогостоящую, а во-вторых, в очень разнообразную индустрию, включающую в себя абсолютно все, что только можно себе представить.

И. К.: Перед интервью ты рассказывал мне про игры тренеров с пиком формы футболистов. Можешь еще раз объяснить, в чем там дело?

С. К.: Многие современные футбольные тренеры говорят, что пик формы — это понятие не то чтобы иллюзорное, но лишнее для команды, которая проводит длинный сезон с сентября по май. На протяжении такого длинного времени можно поддерживать футболиста на достаточно хорошем уровне физической формы, но пытаться вывести его на пик формы в этом случае совершенно лишне и даже вредно — просто потому, что после этого неизбежно будет провал.

И. К.: То есть пик формы — это некое идеальное состояние, до которого человека можно натренировать, но на какой-то ограниченный промежуток времени?

С. К.: Да. Национальные сборные проводят краткосрочные турниры — они продолжаются четыре недели, и на таком коротком промежутке времени тренеры довольно легко рассчитывают, как дать команде такие нагрузки, чтобы к определенной дате она была в идеальном состоянии. Но при этом ты понимаешь, что потом может быть провал. И, собственно, у Валерия Лобановского, который тренировал не только киевское «Динамо», но и сбор­ную СССР, в 1990 году произошла очень неприятная история. Готовясь к чемпионату мира, он, по примеру чемпионата Европы 1988 года и чемпио­ната мира 1986 года, распределил нагрузки таким образом, чтобы футболисты начинали чемпионат, находясь не в лучшем состоянии. Делается это сейчас действительно довольно просто, и любые тренеры по физподготовке знают, как это делать. Например, ты довольно сильно нагружаешь футболистов перед первыми матчами. Под этими нагрузками они находятся, что называется, на тяжелых ногах: не в состоянии играть так быстро и не так выносливы, как будут потом. А потом ты постепенно снижаешь нагрузки — и форма начинает расти. И вот в 1990 году Валерий Лобановский поставил на то, что команда, не очень хорошо проведя первые три матча, все равно выйдет из группы, а потом, когда начнется плей-офф, то есть игра на выбывание, начнет набирать, набирать, набирать форму — и сможет дойти до полуфинала или даже до финала. Но, в отличие от 1988 года, когда команда таким образом дошла до финала, на этот раз это не сработало и команда из группы не вышла.

Какие бывают национальные школы футбола

Л. Г.: Можем ли мы говорить о том, что на разных территориях — в России, в Англии, в Италии, в Южной Америке — сложились специфи­ческие национальные школы футбола и сама игра не похожа в разных уголках мира? Или это просто стереотип? А если это так, то везде ли сложились такие школы? И в 2018 году, когда все свободно переходят в клубы из одной страны в другую, правомочно ли по-прежнему говорить о национальных школах?

С. К.: Наверное, сейчас это существует в меньшей степени, хотя поначалу, конечно, в разных странах в футбол играли очень по-разному. Когда-то вполне можно было говорить, например, о том, что английский футбол — это длинные передачи, выносы мяча, борьба за мяч головой вверху, подачи с флангов в штрафную… Английский футбол слыл таким туповатым, но очень боевым. Часто делались попытки выстраивать параллели между национальным характером и футбольным стилем. И в случае, например, со сборной Германии эти параллели работали, потому что сборная Германии и вообще немецкий футбол долгое время были таким рабочим футболом. Немецкую сборную называли машиной и даже сравнивали с танком, потому что, играя не очень красиво, играя не ярко, не эффектно, она снова и снова добивалась громких побед. Наверное, то, как мы себе представляем Бразилию, вполне соотносится с тем, как в Бразилии долгое время играли в футбол (да и сейчас, в общем-то, часто играют): это много артистизма, это техника, которая отрабатывается на пляжах Копакабаны, это любовь жонглировать мячом, обыгрывать несколь­ких соперников. Правда, если вы посмотрите чемпионат Бразилии, вы увидите, что бразильский футбол довольно грязен: там почему-то много нарушений правил. А сборная Италии прослыла командой, которая никак не соответствует стереотипам о национальном характере итальянцев. Итальянцы — жизнера­дост­ные, жестикулирующие, громко говорящие люди, а итальянская сборная много лет была очень сдержанной, сухой, оборонительной командой. Но это как раз произошло потому, что в Италии в какой-то момент случилась такти­ческая революция: появился один человек, который придумал немножко другой подход к футболу, и этот подход стал давать результат.

В 2018 году, учитывая глобализацию и все те процессы, которые происходят в мире, можно разве что уловить отдельные элементы, скажем, в том же бразильском футболе: там осталось много техничных футболистов, более техничных, чем многие европейские игроки. То же — с испанскими футбо­листами: там тоже тепло, хороший климат. А, например, сборная Германии совершенно переродилась и превратилась в одну из самых красивых и играю­щих команд в мире. Ну, это произошло по объективным причинам.

В Англии вообще произошла настоящая культурная революция. Экономисты Саймон Купер и Стефан Шимански, которые написали книжку «Soccernomics» (они там рассматривают разные проблемы с экономической и математической точек зрения — не в смысле кто сколько тратит и зарабатывает и как), пыта­ются ответить на глобальный футбольный вопрос, почему Англия, родоначаль­ница футбола, страна с самой длинной футбольной историей, постоянно проигрывает на чемпионатах мира и Европы, хотя все считают, что она должна выиграть. Так вот, вооружившись экономическими инструментами, они гово­рят, что на самом деле Англия и не должна выигрывать. Англия долгое время была довольно закрытой в футбольном отношении страной. И с помощью разнообразной статистики они показывают, что в результате многолетней закрытости английского футбола от инноваций Англия выступает так, как и должна выступать: она должна вылетать примерно в четвертьфинале. И это подкреплено определенными доказательствами.

И. К.: В смысле ей традиционализм больше всего мешает?

С. К.: Скорее наследие былого традиционализма. То есть закрытость для инноваций очень негативно влияла на развитие английского футбола, в то время как Ита­лия, Франция, Испания и Германия, которые находятся рядом и где была настоящая сеть, где очень быстро обменивались футболь­ными идеями, напротив, выигрывали гораздо чаще.

Они также пишут, например, о том, почему большой футбол не может быть бизнесом, а должен быть чем-то вроде музеев, и тоже подкрепляют это фактами: прибыльные футбольные клубы, например немецкие клубы или «Лион», сейчас неудачно выступают в еврокубках. Для того чтобы удачно выступать в еврокубках, ты должен тратить практически все, что зарабаты­ваешь, на новых игроков — сейчас такая экономическая реальность.

Футбол и философы

Л. Г.: Учитывая разнообразие контекстов, в которых футбол оказывается уместен и востребован — а мы уже называли и литературу, и театр, и социологию, и экономику, и все что угодно, — сложно представить, чтобы наука философия никак им не занялась. Расскажи, если можно, немного об этом.

С. К.: Философия, может быть, уделяла футболу не так много внимания, как могла бы, но уделяла точно. И совершенно не зря у «Монти Пайтона» появился заме­чательный скетч, который называется «Футбол философов», где сборная Гер­ма­нии (в составе — Лейбниц, Кант, Гегель, капитан — Шопенгауэр, и др.) играет со сборной Греции (в составе — Платон, Сократ, Софокл, Аристотель и проч.). Там поначалу Ницше получает желтую карточку, потому что говорит судье Конфуцию, что у того нет свободы воли. 89 минут футболисты просто ходят по полю и думают — они не знают, что делать. На 89-й минуте Архимед кричит: «Эврика!» — отдает пас Сократу, и Греция забивает победный гол, после чего, естественно, возникают споры: Кант говорит, что весь матч существует только в воображении, Маркс с присущим ему материализмом говорит, что был офсайд (что правда). Но в итоге матч так и заканчивается со счетом 1:0.

«Философский футбол» из фильма «Летающий цирк Монти Пайтона». 1972 год

Тот же Хайдеггер, который упоминал футбол в своих работах, играл в футбол в юности, и есть замечательные истории про то, как он, уже будучи пожилым человеком, ходил к соседям смотреть футбольные матчи чемпионата Европы: у него не было своего телевизора. Или как его в электричке встретил интендант фрайбургского театра и пытался втянуть в разговор о литературе, а Хайдеггер уходил на разговор о Франце Беккенбауэре, игроке сборной ФРГ, которым он тогда восхищался.

Современный философ Ханс Ульрих Гумбрехт, отталкиваясь, в том числе, от каких-то вещей, описанных Хайдеггером, пытался сформулировать ответ на вопрос, на который мы все время пытались ответить: почему футбол так привлекателен для очень большого количества людей? Гумбрехт создает такое понятие, как «явление», то есть появление чего-то как события — например, очень удачный маневр вратаря, какого вы не видели никогда за всю свою жизнь. Зрители и спортсмены весь матч находятся в высочайшем напряжении, потому что ждут вот этого вот явления из ничего. Футбольный матч, с одной стороны, имеет совершенно конкретную форму, а с другой — он совершенно эфемерен, потому что абсолютно идентичного эпизода не будет никогда: он произойдет сейчас — и больше этого не произойдет никогда в жизни. И явле­ние, пишет Гумбрехт, — это возникновение вот этой ранее неизвестной фор­мы, которая приносит футбольным болельщикам высшую степень удоволь­ствия. У Гумбрехта это приближается к тому, что Хайдеггер описывал как искусство: для Хайдеггера искусством является «становление и свершение истины», а для Гумбрехта фактически точно так же появляется и проявляется футбол.

***

Л. Г.: Вот на этой философской ноте мы заканчиваем подкаст «Комплекс неполноценности», благодаря которому мы смогли убедиться в том, что футбол — это не просто 22 человека, которые бессмысленно пинают мяч на большом зеленом газоне, а важная часть мировой культуры. С комплексом неполноценности боролись Лев Ганкин и Ирина Калитеевская.

И. К.: Мы благодарим Сергея Кривохарченко, а также звукорежиссера Николая Антонова и студию «Чемоданов Продакшн». В подкасте звучал — и продолжает звучать — антем Георга Фридриха Генделя «Садок-священник», который лег в основу гимна Лиги чемпионов УЕФА. У нас вы слышите другую его версию — это аранжировка Джулиана Гэлана, Джеффа Мигана, Дэвида Тобина и Роба Келли. До свидания!

Остальные выпуски подкаста «Комплекс неполноценности», а также другие наши подкасты, курсы и аудиоверсии материалов слушайте в приложении «Радио Arzamas».

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Архив

50 лучших цитат для рассказывания историй — Агентство рассказчиков

17. «Будущее принадлежит другому типу людей с иным складом ума: художникам, изобретателям, творческим рассказчикам и целостным« правополушарным »мыслителям».

— Дэниел Пинк, автор

Работы: Драйв: удивительная правда о том, что нас мотивирует , Совершенно новый разум: почему правое полушарие будет править в будущем

18. «Истории — это помощники в памяти». , инструкции по эксплуатации и моральные компасы.

— Алекс Кротоски, писатель, телеведущий, журналист и социальный психолог

Работы: Распутывая паутину

19. «Что ж, если повествование важно, то ваша повествовательная способность или ваша способность выразить словами или использовать то, что кто-то выразил словами, тоже важно ».

— Ховард Гарднер, американский психолог

20. «Искусство рассказывания историй подходит к концу, потому что отмирает эпическая часть истины, мудрости.

— Вальтер Бенджамин, философ и культурный критик

Тезисы по философии истории, происхождение немецкой трагической драмы, проект «Аркады»

21. «Всегда есть место для истории, которая может перенести людей в другую. место.»

— J.K. Роулинг, писательница, сценарист и кинопродюсер

Работы: Гарри Поттер и философский камень, Гарри Поттер и Дары смерти, Случайная вакансия, Зов кукушки, Шелкопряд, Карьера зла

22.«Иногда реальность бывает слишком сложной. Истории придают ему форму ».

— Жан Люк Годар, кинорежиссер, сценарист, кинокритик

23. «Целенаправленное повествование — это не шоу-бизнес, это хороший бизнес».

— Питер Губер, генеральный директор Mandalay Entertainment, предприниматель, педагог

24. «Истории — это наши основные инструменты обучения и преподавания, хранилища наших знаний и легенд. Они наводят порядок в нашем запутанном мире. Подумайте, сколько раз в день вы используете истории для передачи данных, идей, воспоминаний или здравого смысла.

— Эдвард Миллер, основатель Edward Elementary, иллюстратор и дизайнер продуктов

Работы: Лодки на реке r

25. «По своей сути маркетинг — это рассказывание историй. Лучшие рекламные кампании отправляют нас в эмоциональное путешествие — обращаясь к нашим желаниям, потребностям и желаниям — и в то же время рассказывая нам о продукте или услуге ».

— Мелинда Партин, продюсер мультимедиа, директор по цифровому маркетингу

Работы: Каспар, Оскорбление аудитории

26.«Вы никогда не откажетесь от рассказывания историй, потому что оно заложено в человеческий план. Мы пришли с этим». — Маргарет Этвуд, автор Рассказ служанки

27. «Я открою вам секрет. Старые рассказчики никогда не умирают. Они исчезают в своей собственной истории». — Вера Назарян, автор

28. «Мы, как вид, зависим от историй. Даже когда тело засыпает, разум не спит всю ночь, рассказывая себе истории». — Джонатан Готтшал, The Storytelling Animal

29.«Истории создают сообщество, позволяют нам видеть глазами других людей и открывают нас для требований других».

— Питер Форбс, фотограф и автор

Работ: A Man Apart

35 цитат об окончаниях, которые сделают 2016 год более захватывающим

Для некоторых из вас 2015 год был исключительным годом, и вы можете быть очень грустны за него быть в конце. Другие могут с облегчением двигаться дальше в надежде, что 2016 год будет более благоприятным. Каким бы образом вы ни чувствовали себя, вы, вероятно, найдете ценность в уважении к финалу так же, как вы ожидаете нового начала.

Концы сильны. Если вы закончите неправильно, ваш рост может замедлиться из-за застарелого багажа, который истощает вашу энергию и внимание. Однако правильно выполненная концовка обеспечивает завершенность и чистоту, готовя вас атаковать новое с новой силой. Здесь, чтобы помочь вам получить правильную перспективу, представлены идеи о конце, полученные от умных, успешных и поэтических.

1. « Всегда важно знать, когда что-то подошло к концу. Закрытие кругов, закрытие дверей, завершение глав — неважно, как мы это называем; важно оставить в прошлом те моменты жизни, которые прошли.«

2. » Настоящего конца нет. Это просто место, где вы останавливаете рассказ ».

3. « Человек похож на роман: до самой последней страницы вы не знаете, чем он закончится. В противном случае это не стоило бы читать ».

4 . « Концы — это не плохо, они просто означают, что вот-вот начнется что-то еще. И в любом случае есть много вещей, которые на самом деле не заканчиваются, они просто начинаются снова по-новому. Концы неплохие, и многие концы на самом деле не являются концом; некоторые вещи бесконечны.«

5 . » У меня всегда была идея, что никогда не следует отказываться от счастливой середины в надежде на счастливый конец, потому что счастливого конца не бывает. Ты знаешь, что я имею в виду? Так много можно потерять ».

6. « Есть трюк с «изящным выходом». Он начинается с видения, позволяющего распознать, когда работа, жизненный этап или отношения закончились — и отпустить. Это означает оставить то, что закончилось, не отрицая его действительности или его прошлой важности для нашей жизни.Это включает в себя чувство будущего, веру в то, что каждая линия выхода является входом, что мы движемся вверх, а не наружу «.

7 . » Он кивает, как будто признавая, что концовки почти всегда немного грустно, даже когда есть что-то, чего можно ожидать на другой стороне ».

— Эмили Гиффин , Любите того, с кем вы находитесь

8. « Конец мелодии — это не его цель: но тем не менее, если бы мелодия не достигла своего конца, она не достигла бы и своей цели.Притча. «

9. » Построй свою жизнь на мечтах; потому что у мечты никогда не бывает плохого конца ».

10. « Самые большие проблемы, с которыми сталкиваются люди, бросая свои жизни, — это две:

1 — проблема, с чего начать,

2 — проблема, когда остановиться ».

11. «Наша история может иметь любое количество концовок, но ее начало — это единственный выбор, который мы делаем сегодня».

12. «Таким образом, концовки в жизни формально мне не нравятся, больше, чем начало или конец. , Мне нравится продолжать.Моя единственная цель или забота — это продолжение ».

13. « Мы теряем драгоценное чувство, что конец — это только замаскированное начало ».

14. « Каждый конец — это начало. В то время мы просто этого не знали ».

15. « Несмотря на мою боль, я чувствовал не сожаление о конце, а предчувствие начала ».

— Робин Хобб , Дурацкое поручение

16. «Лучшие концовки находят отклик, потому что они повторяют слово, фразу или изображение из более ранней истории, и читателю предлагается вернуться к этой ссылке и поразмышлять над более глубоким смыслом.«

17. « Конец — это только замаскированное начало ».

— Крейг Д. Лаунсбро , Интимное столкновение: Встречи с жизнью и Иисусом

18. « Закат » это не что иное, как обратная сторона восхода солнца ».

19. « Все начинается и заканчивается в вашей голове. То, чему вы даете силу, имеет власть над вами ».

20. « Не ждите ближайшего конца своей жизни, чтобы понять, что вы не жили полностью для любви.»

21. » Бесценный урок в Новом году заключается в том, что начало рождения — начало и начало — конец. И в этом элегантно поставленном танце жизни ни один из них не может найти конца в другом ».

22. « Я стараюсь избегать историй, которые заканчиваются … и его больше никогда не видели ».

2 3. «И прежде всего помните, что конец фильма (или телешоу, или пьесы, или книги) никогда не бывает концом».

— Jen Calonita , On Расположение

24. «Прощание должно было быть лучше. Но, в конце концов, его никогда не было. И мы берем те скудные обрывки, которые можем найти».

25. «После окончания всегда есть что-то еще. Всегда на следующее утро и на следующее. Всегда меняются, проигрывают и выигрывают. Всегда один шаг за другим. До единственного истинного конца, от которого никто из нас не может сбежать. Но даже этот финал всего лишь маленький, большой, как бы он ни вырисовывался для нас. Для всех остальных еще есть следующее утро. Для подавляющего большинства остальной вселенной этот конец мог бы никогда не случиться.Каждый финал — произвольный. Все заканчивается под другим углом, а не совсем концом «.

— Ann Leckie , Ancillary Mercy

26. » Начало момента заканчивается мгновением «

27. » великий чудесный колокол из прозрачного льда подвешен в воздухе. Он звонит, чтобы объявить о начале и конце. И он звенит, потому что в небе есть новое обещание и чудо ».

— Вера Назарян , Perpetual Календарь вдохновения

28. «Чтобы концовки были полезными, они должны быть безрезультатными».

29. «Гораздо легче сказать, когда что-то закончилось, чем когда оно началось. Большинство из нас может распознать конец за милю, но начало всегда ускользает от нас, убаюкивая нас, заставляя думать о том, что мы» переживать — это еще один момент, в еще один день ».

— Стив Ярбро , Сейф от соседей

30. «Самое главное — пожертвовать тем, что вы есть сейчас, ради того, кем вы можете стать завтра.«

31. « Это ощущение меньше похоже на конец, чем просто очередная отправная точка ».

32. « Что вообще значит счастливый конец в реальной жизни? В рассказах вы просто говорили: «Они жили долго и счастливо», и все. Но в реальной жизни людям приходилось жить день за днем, год за годом ».

33. « Я могу сожалеть о том, как мы закончили, но я никогда не пожалею о том, что у нас было ».

34 . «Иногда гораздо проще ничего не знать.Все меняется, и друзья уходят. И жизнь ни для кого не останавливается ».

35 . « Все должно когда-нибудь закончиться ».

— Л. Фрэнк Баум, Чудесная страна Оз

Высказанные мнения

История моей жизни: как повествование создает личность

В романе Пола Мюррея Скиппи умирает, есть точка, в которой главный герой, Говард, экзистенциальный кризис.«Я просто не ожидал, что моя жизнь будет такой», — говорит он.

«Чего вы ожидали?» — отвечает друг.

«Ховард обдумывает это. «Я полагаю — это звучит глупо, но я полагаю, я думал, что будет больше сюжетной дуги ».

Но это совсем не глупо. Хотя, возможно, факты из чьей-то жизни, представленные от начала до конца, не будут сильно напоминать повествование для внешнего наблюдателя, то, как люди предпочитают рассказывать истории своей жизни другим и, что особенно важно, самим себе, почти всегда имеет повествовательная дуга.Рассказывая историю о том, как вы стали тем, кем вы являетесь, и о том, кем вы становитесь, сама история становится частью того, кем вы являетесь.

«Жизненные истории не просто отражают личности. Они являются личностями, или, точнее, важными частями личности , наряду с другими частями, такими как диспозиционные черты, цели и ценности », — пишет Дэн Макадамс, профессор психологии Северо-Западного университета, вместе с Эрикой Манчак. в главе Справочника APA по психологии личности и социальной психологии.

В сфере нарративной психологии история жизни человека — это не биография фактов и событий жизни в Википедии, а скорее то, как человек объединяет эти факты и события внутри себя — разделяет их и сплетает вместе, чтобы придать смысл. Это повествование становится формой идентичности, в которой вещи, которые кто-то хочет включить в историю, и то, как она это рассказывает, могут как отражать, так и формировать то, кем она является. История жизни не просто говорит о том, что произошло, в ней говорится, почему это было важно, что это значит для человека, кем он станет и что произойдет дальше.

«Иногда в случаях крайнего аутизма люди не выстраивают повествовательную структуру для своей жизни», — говорит Джонатан Адлер, доцент кафедры психологии инженерного колледжа Олин, «но режим человеческого познания по умолчанию — это повествовательный режим. . »

Когда люди рассказывают другим о себе, они должны делать это в повествовательной манере — именно так люди общаются. Но когда люди думают о своей жизни про себя, всегда ли это в повествовательной манере, с сюжетом, ведущим от одной точки к другой? Есть старая пословица, что у каждого внутри есть книга.(Кристофер Хитченс однажды сказал, что внутри находится , «именно там, где, я думаю, он должен в большинстве случаев оставаться». ) Есть ли там кто-нибудь с историей жизни, которая вовсе не рассказ, а какой-то другой вид, более разрозненный, авангардное представление об их существовании?

«На этот вопрос практически невозможно ответить с научной точки зрения», — говорит Мониша Пасупати, профессор психологии развития в Университете Юты. Даже если мы, как выразился писатель Джонатан Готтшалл, «рассказывающие истории животные», что это значит для передачи от одного человека к другому? Существуют не только индивидуальные различия в том, как люди думают о своих историях, но и огромные различия в степени, в которой они вообще участвуют в повествовании.

Chelsea Beck / The Atlantic

«Некоторые люди пишут в своих дневниках и очень интроспективны, а некоторые вообще нет», — говорит Кейт Маклин, доцент психологии Университета Западного Вашингтона. Несмотря на то, что ведение дневника является способом документирования жизненной истории, не всегда получается однозначно завязанное повествование. Писатель , у которого я брал интервью у несколько месяцев назад, Сара Мангусо, вела дневник 25 лет и все еще говорила мне: «Повествование — это не та форма, которая мне когда-либо давалась легко.

Тем не менее, все исследователи, с которыми я разговаривал, были убеждены, что даже если рассматривать жизнь как историю не на 100 процентов универсально, это, по крайней мере, чрезвычайно распространено.

«Я думаю, что нормальных, здоровых взрослых людей объединяет то, что все они могут рассказать историю своей жизни», — говорит Пасупати. «Все они могут составить одно целое … Чтобы наладить отношения, нам всем нужно было рассказать маленькие кусочки нашей истории. И поэтому трудно быть человеком и иметь отношения, не имея какой-то версии жизненной истории, которая витает вокруг.

Но жизнь редко следует логическому развитию, как это делают большинство историй — хороших историй, где ключи сходятся воедино, пистолеты, оставленные на мантии, взрываются в подходящие моменты, кульминация наступает в третьем акте. Таким образом, повествование кажется неуместным методом описания жизненного хаоса до тех пор, пока вы не вспомните, откуда в первую очередь берутся истории. В конце концов, единственный материал, из которого нам когда-либо приходилось сочинять истории, — это наше собственное воображение и сама жизнь.

Таким образом, рассказывание историй — вымышленное или документальное, реалистичное или украшенное драконами — это способ осмыслить мир вокруг нас.

«Рассказы не должны быть очень простыми, как сказки. Они могут быть сложными. Это может быть похоже на Джеймса Джойса ».

«Жизнь невероятно сложна, в нашей среде и в нашей жизни постоянно происходит множество вещей, и для того, чтобы сохранить наш опыт, нам нужно придать ему смысл», — говорит Адлер. «Мы делаем это, разбивая нашу жизнь на истории».

Это непростое дело. Люди содержат множество, и под множеством я имею в виду библиотеки.У кого-то может быть всеобъемлющий рассказ на всю ее жизнь и разные рассказы для разных сфер ее жизни — карьеры, романов, семьи, веры. В каждой сфере у нее могут быть рассказы, которые пересекаются, расходятся или противоречат друг другу, и все они наполнены микроисториями конкретных событий. И чтобы по-настоящему создать историю жизни, ей нужно будет сделать то, что исследователи называют «автобиографическим рассуждением» о событиях, — «выявлять извлеченные уроки или идеи, полученные в жизненном опыте, отмечать развитие или рост с помощью последовательности сцен и показывать, как конкретная жизнь эпизоды иллюстрируют непреходящие истины о себе », — пишут Макадамс и Манчак.

«Истории не должны быть действительно простыми, как сказки», — говорит Макадамс. «Они могут быть сложными. Это может быть похоже на Джеймса Джойса ».

Если вам действительно нравится Джеймс Джойс, это может быть очень похоже на Джеймса Джойса. Люди берут истории, которые их окружают — вымышленные рассказы, новостные статьи, апокрифические семейные анекдоты — затем идентифицируют себя с ними и заимствуют у них, формируя свои собственные представления о себе. Это лента Мебиуса: истории — это жизнь, жизнь — это истории.

* * *

Однако люди не пишут свои жизненные истории с рождения.Чтобы создать жизненный рассказ, потребуется некоторое время — в процессе разработки приоритет отдается таким вещам, как ходьба, разговор и постоянство объектов. Маленькие дети могут рассказывать истории об отдельных событиях под руководством, и большая часть подросткового возраста посвящена изучению того, «что входит в историю… и что в первую очередь делает историю хорошей», — говорит Пасупати. «Я не знаю, сколько времени вы проводите с маленькими детьми, но они действительно этого не понимают. У меня есть ребенок, который действительно может потратить час, чтобы рассказать вам о Minecraft .«Через друзей, семью и художественную литературу дети узнают то, что другие считают хорошим рассказыванием историй, и что умение плести хорошую пряжу имеет социальную ценность.

Именно в позднем подростковом и раннем подростковом возрасте построение историй действительно активизируется, потому что к тому времени люди разработали некоторые когнитивные инструменты, необходимые для создания связной жизненной истории. К ним относятся причинная связность — способность описывать, как одно событие привело к другому — и тематическая согласованность — способность определять общие ценности и мотивы, которые повторяются на протяжении всей истории.В исследовании, посвященном анализу жизненных историй 8-, 12-, 16- и 20-летних, было обнаружено, что эти виды согласованности усиливаются с возрастом. По мере того, как история жизни входит в свои последние главы, она может стать более твердой. В одном из исследований Маклина пожилые люди имели большую тематическую согласованность и рассказывали больше историй о стабильности, в то время как молодые люди, как правило, рассказывали больше историй об изменениях.

Chelsea Beck / The Atlantic

Макадамс представляет это развитие как наслоение трех аспектов личности.Практически с рождения люди становятся «актерами». У них есть черты характера, они взаимодействуют с миром, у них есть роли — дочь, сестра, новорожденный соседский ребенок, который плачет всю ночь и не дает вам уснуть. Когда они становятся достаточно взрослыми, чтобы иметь цели, они тоже становятся «агентами» — по-прежнему играя свои роли и взаимодействуя с миром, но принимая решения с надеждой на достижение желаемых результатов. И последний слой — «автор», когда люди начинают связывать идеи о будущем с опытом прошлого и настоящего, чтобы сформировать повествовательное «я».

Эта траектория развития может также объяснить, почему людям в разном возрасте нравятся разные типы художественных историй. «Когда ты ребенок, все дело в сюжете, — говорит Макадамс. «Это случается, и это случается. Вы не настроены на то, что персонаж развивается ». Таким образом, возможно, привлекательность мультяшных героев, которые никогда не стареют.

Недавно, по словам МакАдамса, его книжный клуб прочитал Итана Фрома Эдит Уортон. «Я читал это в старшей школе и ненавидел», — говорит он.«Все, что я мог вспомнить, это то, что эти сани врезались в дерево. И мы недавно прочитали это в клубе, и это потрясающе. Санки врезаются в дерево, это, без сомнения, грандиозная сцена, но то, как они меняют жизни этих людей и всю трагедию всего этого, совершенно не понимают 18-летние. Для 8-летних детей потеряно то, что подбирает 40-летний, а вещи, которые 8-летние находят убедительными и интересными, иногда утомляют 40-летнего до слез ».

И, как и личный вкус к книгам или фильмам, истории, которые мы рассказываем себе о себе, зависят не только от нас самих.То, как люди рассказывают о своих переживаниях другим, кажется, формирует то, как они в конечном итоге вспоминают эти события. Согласно исследованию Пасупати, это происходит двумя способами. Во-первых, люди адаптируют рассказываемые истории к своей аудитории и контексту. (Например, теперь я рассказываю друзьям историю о том, как разбил машину своей мамы, совсем иначе, чем то, как я рассказывал ее маме в то время. Гораздо меньше слез.)

Когда люди роняют дрянной пикап Строка «Какая у тебя история?», как человек, который порезает сонную артерию во время бритья, они случайно наткнулись на что-то жизненно важное.

Во-вторых, акт рассказа — это репетиция истории, — говорит Пасупати. «И репетиция укрепляет связи между одними фрагментами информации в вашем уме и уменьшает связи между другими. Так то, что я вам говорю, становится для меня более доступным и запоминающимся. Это может быть довольно продолжительным эффектом ». Поэтому, когда люди бросают глупую фразу «Какая у вас история?» в баре, как мужчина, который порезает сонную артерию во время бритья, они случайно наткнулись на что-то жизненно важное.

Но точно так же, как есть последствия у рассказа, есть последствий, если не сказать . Если кто-то боится того, как люди могут отреагировать на историю, и хранит ее при себе, он, скорее всего, упустит то обогащение, которое приходит с постоянным разговором. Слушатель «может дать вам другие вещи для размышлений или может признать, что то, что вы считали действительно плохим, на самом деле не имеет большого значения, поэтому вы получите более богатое и детальное воспоминание», — говорит Пасупати.Если вы не скажете, «ваша память на это событие может быть менее гибкой и даст вам меньше шансов на рост». Это основная предпосылка разговорной терапии.

И все это даже не учитывает все разговоры, которые вы планируете вести или тщательно представляете, что у вас будут и никогда не будут. Путь снаружи внутрь и обратно извилистый, темный и полон обратных путей.

* * *

Как только определенные истории внедряются в культуру, они становятся основными повествованиями — схемами, которым люди должны следовать при структурировании своих собственных историй, к лучшему или к худшему.Один из таких планов — это ваш стандарт: «пойти в школу, получить высшее образование, устроиться на работу, выйти замуж, завести детей».

Это может быть полезным сценарием, поскольку он дает детям ощущение дуги жизни и показывает им примеры важных событий, которые могут произойти. Но обратные стороны стандартных повествований хорошо задокументированы: они клеймят всех, кто не следует им на букву «Т», и обеспечивают нереалистичные ожидания счастья для тех, кто следит за ними. Если бы этот подход был планом для стола ИКЕА, а не жизни, почти каждый, кто пытался бы ему следовать, в конечном итоге получил бы что-то шаткое и деформированное, с несколькими оставшимися болтами, которые вы найдете под диваном, дурным предзнаменованием для структурной целостности вещи. вы построили.

«Я думаю, что это особенно пагубный фрейм для людей, которые становятся родителями», — говорит Пасупати. «Это повествование, в котором вершиной является женитьба и завести детей, и с тех пор все будут как бы счастливы».

И эти сценарии развиваются по мере развития культуры. Например, в прошлые века истории о том, что они одержимы демонами, могли быть не лишними, но вряд ли большинство людей описали бы свои действия в этих терминах в наши дни.

Другими распространенными повествовательными структурами, наблюдаемыми сегодня во многих культурах, являются последовательности искупления и последовательности заражения.История искупления начинается плохо и заканчивается лучше — «Этот ужасный отпуск в конечном итоге сблизил нас как семью» — в то время как история о заражении делает обратное: «Круиз был потрясающим, пока мы все не отравились». Темы искупления в истории жизни обычно связаны с большим благополучием, в то время как темы заражения, как правило, совпадают с ухудшением психического здоровья.

Chelsea Beck / The Atlantic

У многих людей есть несколько небольших историй каждого типа, разбросанных на протяжении всей их большой жизненной истории, хотя характер человека, культура и окружение могут влиять на то, к чему они тяготеют.Люди также могут рассматривать большую часть своей жизни как искупительную или загрязненную, и искупление, в частности, является популярным, и особенно американским, повествованием. «Эволюционируя от пуритан до Ральфа Уолдо Эмерсона и Опры Уинфри… Американцы стремились создать свои жизни как искупительные рассказы об искуплении, эмансипации, выздоровлении, самореализации и восходящей социальной мобильности», — пишет МакАдамс в обзоре истории жизни . Исследования . «Истории говорят о героических отдельных главных героях — избранных людях, — чья явная судьба — изменить мир к лучшему в опасном мире, даже когда мир не желает быть искупленным.

История искупления — это американский оптимизм — все наладится! — и американская исключительность — я могу все исправить! — и это в воде, в воздухе и в наших головах. На самом деле, в большинстве случаев это хорошо. Исследования показали, что нахождение позитивного смысла в негативных событиях связано с более сложным ощущением себя и большей удовлетворенностью жизнью. И даже учитывая общий оптимизм, МакАдамс и его коллеги обнаружили, что наличие большего количества последовательностей искупления в жизненной истории все же связано с более высоким благополучием.

Проблема возникает, когда выкуп невозможен. Искупительная американская сказка — это история привилегии, и для тех, кто не может контролировать свои обстоятельства и не имеет оснований полагать, что ситуация улучшится, это может быть нелогичным и недостижимым выбором. Есть вещи, которые случаются с людьми, и их нельзя искупить.

Может быть трудно поделиться историей, когда она сводится к следующему: «Это случилось, и это было ужасно. Конец.» В своем исследовании, проведенном Маклин, она просила людей, переживших околосмертный опыт, рассказать свои истории другим, «люди, которые рассказывали эти неразрешенные истории, имели действительно отрицательные ответы», — говорит она.Если бы в истории не было какого-то воодушевляющего, искупительного конца (помимо того факта, что они выжили), «слушателям это не понравилось.

«История искупления действительно ценится в Америке, потому что для многих людей это отличный способ рассказывать истории, но для людей, которые просто не могут этого сделать, которые не могут искупить свои травмы по какой-либо причине, они» — это как бы двойной переплет, — продолжает она. «У них обоих есть эта дрянная история, но они также не могут рассказать ее и получить признание или одобрение со стороны людей.

В подобных случаях людям, которые пережили много травм, может быть лучше вообще не рассуждать об этом автобиографически.

Есть вещи, которые случаются с людьми, которые нельзя искупить.

«В первый раз, когда я обнаружил эту ассоциацию рассуждений, связанную с плохим психическим здоровьем, я подумал, что неправильно проанализировал свои данные», — говорит Маклин. Но после того, как другие исследователи повторили ее выводы, она стала более уверенной в том, что что-то происходит.Она считает, что люди могут подавлять травмирующие события способом, который хоть и не идеален, но все же «достаточно здоров».

«Типичная идея состоит в том, что вы можете подавить что-то, но оно вернется и укусит вас, если вы не справитесь с этим», — говорит она. «Но это все еще при условии, что у людей есть ресурсы, чтобы справиться с этим».

В одном исследовании , Маклин и ее коллеги опросили подростков, посещающих среднюю школу для уязвимых учащихся. Одна из подопытных, Джози, 17-летняя дочь матери-одиночки, страдала от злоупотребления наркотиками и алкоголем, биполярного расстройства, изнасилования и попытки самоубийства.Она сказала исследователям, что ее самоопределяющаяся память заключалась в том, что ее мать пообещала больше не иметь детей, а затем нарушила это обещание.

«Я единственный человек, на которого я могу положиться в своей жизни, потому что я пытался полагаться на других людей, и мне либо ударили ножом в спину, либо ранили, поэтому я действительно знаю, что могу доверять только себе и полагаться на себя, — сказала Джози, рассказывая об этом воспоминании.

«Это довольно подробные рассуждения, — говорит Маклин. «Так что это важно для понимания того, кто вы есть, но на самом деле это не дает вам положительного представления о том, кто вы есть.Это может быть правдой в данный момент, но это не то, что побуждает кого-то к росту ».

Можно переоценить и хорошее в своей жизни. «Было проведено несколько экспериментальных исследований, которые показывают, что, когда людей просят поразмышлять о положительном опыте, им становится хуже, потому что вы думаете:« О, почему я женился на этом человеке? »- говорит Маклин. «Мудрость, зрелость и когнитивная сложность — это все, что мы ценим, но они не обязательно делают вас счастливыми.

* * *

Хотя иногда автобиографические рассуждения могут привести к мрачным мыслям, иногда они могут помочь людям найти смысл. И хотя вы можете избежать рассуждений об определенном событии, было бы довольно сложно оставить все страницы жизненной истории незаписанными.

«Я думаю, что представление нашей жизни как повествования не является ни положительным, ни отрицательным, это просто так», — говорит Адлер. «Тем не менее, есть лучшие и худшие способы сделать этот повествовательный процесс для нашего психического здоровья.

Chelsea Beck / The Atlantic

В своем исследовании Адлер заметил две темы в рассказах людей, которые, как правило, коррелируют с улучшением самочувствия: свобода воли или ощущение, что вы контролируете свою жизнь, и общение или чувство, что вы иметь хорошие отношения в своей жизни. Адлер говорит, что связь с общением «немного более размыта» — существует сильная связь между общением и благополучием одновременно; менее ясно, предсказывает ли чувство причастия сейчас благополучие позже.

Но агентство точно знает.Это имеет смысл, поскольку чувство беспомощности и безнадежности — классические симптомы депрессии, такое чувство контроля было бы полезно для психического здоровья. Адлер провел продольное исследование 47 взрослых, проходящих терапию, попросив их написать личные рассказы и завершить оценку психического здоровья в течение 12 сеансов терапии. Он обнаружил не только то, что темы свободы воли в рассказах участников со временем увеличивались, и что психическое здоровье улучшалось, и что они были взаимосвязаны, но и то, что эта повышенная активность фактически проявлялась в рассказах до того, как психическое здоровье человек улучшилось.

«Это похоже на то, как будто люди выпускают новую версию себя и проживают в ней свой путь», — говорит Адлер.

(Есть что-то, в частности, в форме повествования — хотя выражение мыслей и чувств по поводу негативных событий, кажется, способствует благополучию людей, одно исследование показало, что их повествование в форме повествования помогло больше, чем просто их перечисление.)

Но, продолжает он, «Я не такой, как мистер Агентство, агентство любой ценой. Я в это не верю. Если у вас рак 4 стадии, свобода действий может быть вам полезна, но является ли это рациональным выбором? И я действительно думаю, что [искупление] — это хорошо в долгосрочной перспективе, но, когда я действительно борюсь с болезнью, я не знаю, действительно ли это помогает людям.

Но я задавался вопросом: хотя свобода действий может быть полезной для вас, разве видение себя сильным главным героем дорого обходится другим персонажам вашей истории? Имеются ли последствия для сочувствия, если мы рассматриваем других людей как побочных игроков, а не как протагонистов как таковых?

«Это действительно интересная эмпирическая идея, — говорит Пасупати. «Я не знаю, что кто-то на это смотрит».

Как показывает работа Адлера, людям нужно в определенной степени видеть себя актерами.И работа Пасупати показывает, что другие люди играют большую роль в формировании жизненных историй. Вопрос, возможно, в том, насколько люди осознают, что их свобода воли не абсолютна.

Согласно одному исследованию, высокопродуктивные люди, то есть люди, которые заботятся о будущих поколениях и стремятся помочь им, часто рассказывают истории о других, которые помогали им в прошлом. Макадамс предполагает, что нарциссы, вероятно, будут поступать наоборот: «Люди [которые] действительно умеют говорить о себе и продвигать свое собственное повествование, но они не хотят слушать ваше.

«Если наши истории рассказывают о нас как о победителях, проходящих через жизнь и преодолевающих их, и они недооценивают роль других людей и роль институциональной поддержки в помощи нам в этих делах, мы, вероятно, не сможем понять, как жизни других людей ограничивают институты и другие люди », — говорит Пасупати. «Я думаю, это имеет реальные последствия для того, как мы думаем о неравенстве в нашем обществе. Чем больше весь мир устроен так, чтобы работать на вас, тем меньше вы понимаете, что он работает на вас.

* * *

Это головокружительная проблема: люди используют истории, чтобы понять жизнь, но насколько эти истории отражают жизненные реалии? Даже учитывая тот факт, что люди способны к сложному повествованию в стиле Джойса, предубеждениям, личностным различиям или эмоциям, разные люди могут по-разному воспринимать одно и то же событие. И учитывая, насколько люди восприимчивы к ложным воспоминаниям, кто может сказать, что сюжетные моменты в чьей-то жизненной истории действительно произошли, или произошли так, как она думала, или действительно вызвали эффекты, которые она видела в них?

«Любое создание повествования — ложь.

Пасупати не убежден, что так важно, насколько точны жизненные истории. Многие исследования ложных воспоминаний связаны с показаниями очевидцев , где очень важно, рассказывает ли человек историю именно так, как она произошла. Но для исследователей нарративной психологии «на самом деле важно не столько то, правда ли это в судебном или юридическом смысле», — говорит она. «Что действительно имеет значение, так это то, делают ли люди что-то значимое и связное из того, что произошло.Любое создание повествования — это ложь. И в некоторой лжи достаточно правды ».

Организация прошлого в повествование — это не просто способ понять себя, но и попытка предсказать будущее. Что интересно, потому что способ повествования, который кажется наиболее несовместимым с реалиями реальной жизни, является предзнаменованием. Конечно, метафоры. Как меня научили секции дискуссий на уроках литературы в колледже, вы можете рассматривать все как метафору, если достаточно постараетесь. Мотивы, безусловно.Даже если вы живете своей жизнью как можно более случайным образом, произойдет достаточно вещей, которые, как обезьяны с пишущими машинками, начнут проявляться закономерности.

Но как бы сильно вы ни старались, как бы сильно вы ни хотели, нет никакого способа по-настоящему узнать будущее, и мир не , на самом деле самоорганизуется, чтобы давать вам подсказки. Если вы склонны слишком много думать и заранее продумывать все возможные сценарии, вы можете видеть предзнаменование во всем. Взгляд вашего партнера означает, что на горизонте не за горами драка, этот комплимент от вашего босса означает, что вы идете по службе, все мелочи, которые вы забыли за эти годы, означают, что вы обязательно заболеете слабоумием, когда Вы старый.

Chelsea Beck / The Atlantic

«Настоящая жизнь полна ложных улик и указателей, которые никуда не ведут», — однажды написал Э. Это становится очевидным при ведении дневника: «Представьте себе биографию, которая включает не только повествование, но и все события, которые не предвещали», — пишет Мангусо в книге « Постоянство, » о своем 25-летнем дневнике . « Большая часть того, что включает в себя дневник, ничего не предвещает».

Так что же делать со всеми вещами, которые не подходят аккуратно? Существует свидетельств того, что найти какое-то «единство» в своей нарративной идентичности лучше с психологической точки зрения, чем не найти его.И, вероятно, легче просто отбросить эти вещи, когда вы извлекаете закономерности из хаоса, хотя это может потребовать некоторой корректировки.

Но Пасупати это отвергает. «Я бы хотела, чтобы люди хорошо работали, не пытаясь упустить из виду вещи, потому что они не могут сделать их подходящими», — говорит она. «Мы не пытаемся избавиться от кусочков вашей жизни».

И поэтому даже в тупиках и поворотах люди не могут остановиться. «Мы все время пытаемся предсказать будущее», — говорит Пасупати. Она полагает, что в художественной литературе есть предзнаменования, прежде всего, из-за этой человеческой склонности.Неопределенность будущего вызывает у людей дискомфорт , и рассказы — способ справиться с этим.

«Будущее никогда не является прямой копией прошлого», — говорит Адлер. «Таким образом, мы должны иметь возможность взять кусочки того, что случилось с нами, и перенастроить их в возможное будущее». Например, на собственном опыте можно узнать, что «нам нужно поговорить» редко предвещает что-то хорошее. (В жизни есть свои клише.)

Было проведено исследование мозга , подтверждающее эту связь между прошлым и будущим, показывающую, что одни и те же области мозга активируются, когда людей просят вспомнить что-то и когда их просят. представить событие, которого еще не произошло.С другой стороны, пациент с тяжелой амнезией также не мог представить себе будущее.

Точно так же то, как кто-то представляет свое будущее, кажется, влияет на то, как он видит свое прошлое, в то время как его прошлое сообщает, что он ожидает от будущего.

«Если вы планируете стать врачом, и вам 25 лет, поступающим в медицинскую школу, и у вас есть ожидания относительно того, какими будут следующие пять-десять лет, вы, вероятно, истолковали рассказ из вашего прошлого, который поможет вам понять, как вы дошли до этого момента », — говорит Макадамс.«Затем, скажем, вы поступаете в медицинскую школу, ненавидите это и бросаете учебу, вы, вероятно, в то же время собираетесь изменить свое прошлое. Вы переписываете историю ».

История жизни написана мелом, а не чернилами, и ее можно изменить. «Вы одновременно и рассказчик, и главный герой своей истории», — говорит Адлер. «Иногда это может быть откровением:« О, я не просто переживаю эту историю; На самом деле я отвечаю за эту историю ».

Будь то с помощью терапии, в разгар кризиса идентичности, когда вы преследуете путь предзнаменования к туннелю, который оказывается нарисованным на стена или медленно, методично, день за днем ​​- как и во всех рассказах, в переписывании есть сила.

«Прошлое всегда доступно, — говорит Макадамс.

Почему успех не сделает вас счастливыми

«Как построить жизнь» — это двухнедельная колонка Артура Брукса, в которой рассматриваются вопросы смысла и счастья.

Представьте, что вы читаете рассказ под названием «Неустанная погоня за выпивкой». Скорее всего, вы ожидаете депрессивной истории о человеке, попавшем в нисходящую алкогольную спираль. А теперь представьте, что вместо этого вы читаете рассказ под названием «Неустанное стремление к успеху». Это была бы вдохновляющая история, не правда ли?

Может быть, а может и нет.Вполне возможно, что это история о ком-то, чье нескончаемое стремление к все большему и большему успеху оставляет их постоянно неудовлетворенными и неспособными к счастью.

Физическая зависимость удерживает алкоголиков преданными их порокам, даже если она разрушает их счастье. Но, возможно, более сильным, чем физическая зависимость, является ощущение, что выпивка — это отношения , а не деятельность. Как писательница Кэролайн Кнапп описала алкоголизм в своих мемуарах « Пьянство: история любви »: «Это случилось так: я влюбился, а затем, поскольку любовь разрушала все, что меня заботило, мне пришлось выпасть.«Многие алкоголики знают, что они были бы счастливее, если бы бросили курить, но дело не в этом. Решение продолжать пить — это выбрать эту сильную любовь — извращенную и одинокую — над банальностью простого счастья.

Хотя это не обычная медицинская зависимость, у многих людей успех вызывает привыкание. В некоторой степени я имею в виду буквально — похвала стимулирует нейромедиатор дофамин, который участвует во всех видах аддиктивного поведения. (В основном это то, как социальные сети удерживают людей на крючке: пользователи получают дофамин из «лайков», созданных постом, заставляя их возвращаться снова и снова, час за жалким часом.)

Но успех также похож на зависимость по своему влиянию на человеческие отношения. Люди жертвуют своими связями с другими ради своей настоящей любви и успеха. Они ездят по делам на юбилеи; они пропускают игры и концерты Малой лиги, работая сверхурочно. Некоторые отказываются от брака из-за своей карьеры — зарабатывая на себе прозвище «замужем за своей работой», — хотя хорошие отношения приносят больше удовлетворения, чем любая работа.

Прочтите: Workism делает американцев несчастными

Многие ученые, такие как психолог Барбара Киллинджер, показали, что люди охотно жертвуют собственным благополучием из-за чрезмерной работы, чтобы добиться успеха.Я кое-что знаю об этом: как однажды я признался близкому другу: «Я бы предпочел быть особенным , чем счастливым». Он спросил почему. «Каждый может делать то, что нужно для счастья, — отдыхать с семьей, отдыхать с друзьями… но не каждый может добиться великих дел». Мой друг посмеялся над этим, но я начал спрашивать других людей в своих кругах и обнаружил, что во мне нет ничего необычного. Многие из них сделали выбор наркомана успеха предпочтением особенности вместо счастья. Они (а иногда и я) откладывали обычные удовольствия от отдыха и времяпрепровождения с близкими до тех пор, пока не закончится этот проект или продвижение по службе, когда, наконец, наступит время для отдыха.

Но, конечно, этот день так и не наступил.

Стремление к успеху может быть врожденным от природы человека. Великий американский психолог Уильям Джеймс однажды заметил: «Мы не только стадные животные, которым нравится быть на виду у своих собратьев, но и у нас есть врожденная склонность к тому, чтобы нас заметили и заметили положительно». А успех делает нас привлекательными для других (то есть до тех пор, пока мы не разрушим свой брак).

Но особенность обходится недешево. За исключением некоторых звезд реалити-шоу и других случайных знаменитостей, успех — это тяжелая работа, и она требует жертв.В 1980-х годах врач Роберт Голдман обнаружил, что более половины начинающих спортсменов захотят принять лекарство, которое убьет их через пять лет, в обмен на победу во всех соревнованиях, в которых они участвуют сегодня, «от олимпийского десятиборья до соревнований Mr. Вселенная ». Более поздние исследования показали, что до 14 процентов элитных спортсменов смирились бы с фатальным сердечно-сосудистым заболеванием в обмен на олимпийскую золотую медаль — по моим оценкам, это все еще шокирующе высокое число.

Мы можем найти этот выбор и в древнем мифе.В «Илиаде » Гомера Ахилл должен решить, сражаться ли в Троянской войне — обещая неминуемую физическую смерть, но славное наследие — или вернуться в свой дом, чтобы прожить долгую и счастливую жизнь со своими близкими, но умереть в безвестности. Он описывает свой выбор так:

Эти две судьбы несут меня в день смерти.

Если я продержусь здесь и осаду Трою,

мой путь домой закончится, но моя слава никогда не умрет.

Если я вернусь на родину, которую люблю,

моя гордость, моя слава умрет…

Ахиллес, наркоман успеха по преимуществу , выбирает смерть.

К сожалению, успех — сизифов (если смешать мои греческие мифы). Цель не может быть достигнута; большинство людей никогда не чувствуют себя «достаточно успешными». Максимум длится всего день или два, а затем наступает следующая цель. Психологи называют это гедонистической беговой дорожкой , в которой удовлетворение проходит почти сразу, и мы должны бежать к следующей награде, чтобы избежать ощущения отставания. Вот почему так много исследований показывают, что успешные люди почти всегда завидуют людям, которые на больше успешных.

Прочтите: детям не нужно оставаться «на верном пути», чтобы добиться успеха.

Они должны сойти с беговой дорожки. Но бросить курить нелегко. Для людей, зависимых от психоактивных веществ, ломка может быть мучительным как физически, так и психологически. Например, после отказа от алкоголя очень часто возникают тревога и депрессия. В самом деле, писатель Уильям Стайрон, как известно, назвал прекращение своей жизни пьяной частью начала клинической депрессии, которую он описал в своей книге « Видимая тьма: Мемуары безумия ».Некоторые списывают это на одиночество в отсутствие алкоголя — помните, это отношения.

Зависимые от успеха люди, отказывающиеся от своей привычки, также испытывают своего рода абстиненцию. Исследования показывают, что депрессия и тревога являются обычным явлением среди элитных спортсменов после окончания их карьеры; Олимпийские спортсмены, в частности, страдают от «постолимпийской хандры». Я все время наблюдал за этим уходом в свои годы в качестве президента аналитического центра в Вашингтоне, округ Колумбия.Видные люди в политике и средствах массовой информации отступали от всеобщего внимания — иногда по собственной воле, иногда нет — и сильно страдали.Они практически ни о чем не говорили, кроме старых времен. Многие страдали депрессией и тревогой.

«Несчастен тот, кто зависит от успеха, чтобы быть счастливым», — писал Алекс Диас Рибейро, бывший гонщик Формулы-1. «Для такого человека конец успешной карьеры — это конец черты. Его судьба — умереть от горечи или искать большего успеха в другой карьере и продолжать жить от успеха к успеху, пока он не упадет замертво. В таком случае жизни после успеха не будет ».

Американская культура ценит переутомление, что позволяет легко впасть в образ мышления, способствующий развитию зависимости от успеха.Но если вы увидели себя в моем описании, не теряйте надежды. Вы можете многое сделать, чтобы переучить себя преследовать счастье вместо успеха, независимо от того, где вы находитесь на жизненном пути. Позвольте мне предложить вам рассмотреть три шага: находитесь ли вы на пике своей карьеры, пытаетесь ли вы продвигаться по служебной лестнице или смотрите на успех в зеркало заднего вида.

Первым шагом является признание того, что каким бы успешным вы ни были, были или надеетесь быть в своей жизни и работе, вы не найдете истинного счастья на гедонистической беговой дорожке своей профессиональной жизни.Вы обнаружите это в совершенно обычных вещах: например, в прогулке или разговоре с любимым человеком, вместо того, чтобы работать лишний час. Для многих это чрезвычайно сложно. Это почти похоже на признание поражения для тех, кто всю свою жизнь поклонялся тяжелому труду и стремился превзойти других. Социальное сравнение — большая часть того, как люди измеряют мирский успех, но исследования ясно показывают, что оно лишает нас удовлетворения от жизни.

Второй шаг — исправить любые отношения, которые вы нарушили во имя успеха.Очевидно, это сложно. «Прошу прощения за то, что выбрал утомительные заседания правления — о которых я сейчас даже не помню — вашим балетным сольным выступлениям», вероятно, не выполнит свою работу. Более эффективно просто начать появляться. В отношениях действия говорят громче, чем слова, особенно если в прошлом ваши слова были довольно пустыми.

Последний шаг — найти правильные показатели успеха. В бизнесе люди часто говорят: «Вы то, что вы измеряете». Если вы измеряете себя только мирскими наградами в виде денег, власти и престижа, вы проведете свою жизнь, бегая по гедонистической беговой дорожке и сравнивая себя с другими.Я предложил лучшие показатели в первой колонке «Как построить жизнь», в том числе вера, семья и дружба. Я также включил работу, но не работу ради внешних достижений. Скорее, это должна быть работа, которая служит другим и дает вам ощущение личного смысла.

Успех сам по себе не так уж плох, как и вино. Оба могут привнести в жизнь веселье и сладость. Но оба становятся тираническими, когда заменяют — а не дополняют — отношения и любовь, которые должны быть в центре нашей жизни.

Четыре истины рассказчика

Я занимаюсь созданием захватывающих историй. Как кинорежиссер, я должен понимать, как истории затрагивают аудиторию — почему одна история приносит мгновенно привлекательные кассовые сборы, в то время как другая совершенно не соответствует действительности. Мне посчастливилось работать с некоторыми из самых талантливых рассказчиков мира — одаренными режиссерами, романистами, сценаристами, актерами и другими продюсерами — и от них я почерпнул идеи для алхимии великих историй.Не заблуждайтесь, популярный фильм по-прежнему остается неуловимой целью, и у меня была своя доля провалов. Но опыт, по крайней мере, дал мне четкое представление о существенных элементах истории и о том, как использовать ее силу.

Сила рассказывания историй также занимает центральное место в моей работе как руководителя бизнеса и предпринимателя. За годы работы я понял, что умение изложить свою историю или историю своей компании имеет решающее значение практически на каждом этапе управления предприятием. Это работает на всех этапах пищевой цепочки бизнеса: отличный продавец знает, как рассказать историю, в которой продукт является главным героем.Успешный линейный руководитель может сплотить команду для невероятных усилий с помощью истории, которая показывает, как краткосрочные жертвы приводят к долгосрочному успеху. Эффективный генеральный директор использует эмоциональное повествование о миссии компании, чтобы привлечь инвесторов и партнеров, поставить высокие цели и вдохновить сотрудников.

Иногда хорошо составленная история может даже превратить, казалось бы, безвыходную ситуацию в неожиданный триумф.

В середине 1980-х в PolyGram я снял телесериал под названием Oceanquest , в котором команда опытных дайверов и ученых со всего мира — от Антарктиды до Нижней Калифорнии и Микронезии — снимала свои водные приключения.В ролях участвовала бывшая Мисс Вселенная Шон Уэтерли, послушница, которая заменяла зрителей дома.

Одним из запланированных сегментов, имеющих решающее значение для успеха сериала, было исследование запретных вод гавани Гаваны, где галеоны и пиратские корабли несли сокровища с шестнадцатого века. Была только одна проблема: ни правительство США, ни коммунистический режим Фиделя Кастро не хотели, чтобы там снималась команда американцев.

Ссылаясь на то, что наша миссия носит чисто научный и мирный характер, нам удалось при поддержке бывших госсекретарей Генри Киссинджера и Александра Хейга получить разрешение от U.С. Государственный департамент. Но добро кубинского правительства на подводные съемки оказалось труднее. Играя в азартные игры, чтобы заслужить одобрение, мы отплыли на Кубу, установили наше оборудование в Марина Хемингуэй и сняли несколько наземных снимков в разных местах, ожидая известий от режима. На балансе висели миллионы долларов невозвратных затрат.

Наконец появился местный чиновник с неожиданным объявлением: Фидель Кастро проявил личный интерес к нашему проекту и собирается посетить гавань.(Кастро, как мы узнали, был защитником окружающей среды и энтузиастом подводного плавания.)

«Можем ли мы использовать этот визит, чтобы попросить разрешения на съемку в гавани?» мы спросили.

Чиновник пожал плечами. «Эль Президенте будет здесь всего на десять минут», — ответил он. «Но вы, конечно, можете свободно рассказывать свою историю. Только помни, никаких автографов и никаких подарков ».

Конечно, мы уже предоставили всевозможную информацию о нашем проекте в вашингтонский офис кубинского правительства.Но это были бездушные данные, без эмоций, жизни или драмы. Неудивительно, что наш запрос вызвал формальное «нет». Я был полон решимости больше не повторять ту же ошибку.

Кастро (или «Холодный ветерок», как мы его называли в частном порядке) прибыл со своей свитой на буксире. Чтобы сделать его опыт интерактивным, мы разместили на палубе нашего главного корабля демонстрацию самого сложного оборудования — подводные аппараты, гидрокостюмы, высокотехнологичные камеры. Крутого Бриза все это произвело должное впечатление, хотя, похоже, его больше всего поразил дружеский прием со стороны мисс.Уэтерли, все еще в купальном костюме со съемок того дня.

Лед тронулся, и я начал рассказывать историю гаванской гавани и ее веков, лежащих в основе мировой торговли, дипломатии, интриг и войн. Главной мотивацией первых исследователей Нового Света были поиски сокровищ. Гавана, центральный пункт торговой империи Испании и стратегический «ключ к Мексиканскому заливу», была неотъемлемой частью этого поиска, ее порт — центр судоходства, через который золото Америки текло к испанскому королевскому двору.Пираты, каперы, шпионы и соперничающие имперские силы, в том числе британский Королевский флот, бороздили его воды в поисках добычи, выявляли военные и экономические секреты и соперничали за влияние. Я объяснил, как мы будем использовать новейшие технологии, чтобы донести историю Кубы до телезрителей всего мира.

Пока я говорил, я наблюдал, как Кастро играет с оборудованием, и с возрастающим интересом слушал историю прошлого гаванской гавани. Наконец, нарушив правила бюрократа, я преподнес кубинскому лидеру гигантский зуб (семь дюймов в длину и пять дюймов в ширину) мегалодона, доисторической акулы, которая когда-то бродила по водам Гаваны.

Итог? Кастро провел четыре часа, посещая нашу съемочную группу, и он разрешил нам снимать в любом месте гавани, которое мы хотели. Мы сняли часы захватывающих телевизионных кадров. Моя импровизированная история — и история Гаваны — победила. «Море принадлежит всему человечеству, — напомнил я Кастро, — как и история. Вы — хранитель истории Гаваны, и ваша задача — поделиться ею со всем миром ».

Этот опыт побудил меня — не в первый раз и, конечно, не в последний — попытаться собрать некоторые основные истины о том, как повествование можно использовать для получения помощи от людей в достижении ваших целей и, в конечном итоге, для достижения успеха в бизнесе.Истории, конечно, могут принимать самые разные формы: от старомодных слов на странице до фильмов, наполненных цифровыми спецэффектами. В этой статье я ограничусь в первую очередь историями, подобными той, что я использовал с Кастро: устные рассказы, в которых один рассказчик обращается к одному или нескольким слушателям. Независимо от того, является ли аудитория горсткой коллег или клиентов за обедом или 10 000 посетителей конвенции, слушающих официальное обращение, секреты великой истории во многом остаются одними и теми же.

Вождь как рассказчик

В рамках моих постоянных усилий по раскрытию этих секретов я недавно убедил разнообразную группу лидеров и экспертов по повествованию из мира бизнеса, образования и развлечений собраться вместе за обедом и обменяться своими мыслями о повествовании.Одним прекрасным весенним вечером мы собрались у меня дома в Лос-Анджелесе. Пиршество было устроено на большом низком столе, а огни города мерцали на холмах под нами, и мы наслаждались каскадом идей. По мере того, как лилось вино, текли шутки, рассказы и наблюдения, извлеченные из многовекового жизненного опыта в этой комнате. Каким бы разнообразным ни было наше прошлое, я обнаружил, что мы продолжаем возвращаться к одной теме: решающее значение истины как атрибута как мощного рассказа, так и эффективного рассказчика.

Прежде чем продолжить, позвольте мне прояснить два неправильных представления о повествовании, которые существуют у многих бизнесменов.

Во-первых, многие думают, что это исключительно развлечение. Но использование истории не только для удовольствия, но и для наставления и руководства уже давно стало частью человеческой культуры. Мы можем проследить это за тысячи лет до времен шамана вокруг племенного костра. Именно он записал устную историю племени, закодировав его убеждения, ценности и правила в рассказах о его великих героях, его победах и трагедиях.Уроки жизни и смерти, необходимые для выживания сообщества, были вплетены в эти истории: «Мы не ходим на охоту в Великом лесу — с того ужасного дня, когда трое наших самых храбрых были убиты там неизвестными животными. Вот как это случилось… »

Рассказывание историй играет сегодня аналогичную роль. Это один из самых мощных инструментов в мире для достижения потрясающих результатов. Для лидера рассказывание историй ориентировано на действия — это сила, которая превращает мечты в цели, а затем в результаты.

Для лидера рассказывание историй ориентировано на действие — это сила, которая превращает мечты в цели, а затем в результаты.

Во-вторых, многие люди полагают, что повествование каким-то образом противоречит достоверности. С этой точки зрения великий рассказчик — это прядильщик пряжи, которая развлекает, но не укоренена в истине. Образ Голливуда как «Тинселтауна» — страны выдуманного и приостановленного неверия, которая позволяет нам уйти от реальности, даже манипулирует нами, заставляя делать это, — усиливает это представление.Но хорошее повествование не противоречит правде. В деловом мире и в других местах он всегда строится на целостности истории и ее рассказчика. Отсюда упор на истине как на ее пробном камне на нашем обеденном симпозиуме.

Размышляя над уроками и идеями нашего конклава, я выделил четыре типа правды, найденных в эффективном рассказе.

Правда кассиру

Подлинность, как отмечалось выше, — важнейшее качество рассказчика. Он должен соответствовать своей истории — его язык, ноги и кошелек должны двигаться в одном направлении.Совершенный современный шаман знает свои глубочайшие ценности и раскрывает их в своей истории честно и откровенно.

Джим Синегал, соучредитель и генеральный директор Costco, рассказывает бизнес-историю, которая воплощает ценности, которые он помог встроить в свою компанию. В 1996 году, как он часто вспоминает, Costco вела активный бизнес по продаже джинсов Calvin Klein по цене 29,99 доллара. Когда умный покупатель заключил более выгодную сделку с новой партией джинсов, руководство компании, призывающее к строгому ограничению надбавок к цене, предписывало более низкую цену в 22 доллара.99. Costco могла бы придерживаться первоначальной цены и бросить семь дополнительных долларов за пару прямо в свой карман. Но Синегал настаивал на передаче экономии клиентам, поскольку видел, что акцент компании на ценности для клиентов является ключом к своему успеху. История продолжает рассказываться в коридорах Costco и сегодня. Он ярко передает сообщение о ценностях компании, которое находит отклик отчасти потому, что оно соответствует личности ее автора. Синегал отвечает на свой телефонный звонок, получает годовую зарплату всего в 350 000 долларов (часть заработка большинства руководителей крупных компаний) и подписал трудовой договор длиной всего в одну страницу — все это означает меньшие затраты для клиентов.

На ужине рассказчика историй, который я устроил, оскароносный сценарист Рон Басс выразился так, проводя параллель с миром политики: «Когда я предлагаю историю, я должен продать себя — то, кем я являюсь. То же самое верно для любого лидера в бизнесе или любой другой сфере. Возьмите Барака Обаму. Его история о том, кто он такой. И все в нем — часть этого, вплоть до его физического присутствия: зрительный контакт, рука на плече, звук его голоса ».

Чтобы быть верным себе, также нужно демонстрировать эмоции и делиться ими.Дух, которым движет большинство великих рассказчиков, звучит так: «Я хочу, чтобы вы почувствовали то, что чувствую я», и эффективное повествование создано для того, чтобы это произошло. Таким образом информация привязывается к опыту и становится незабываемой.

Но поделиться эмоциями непросто. Как отметила Тери Шварц, декан школы кино и телевидения Университета Лойола Мэримаунт: «Это требует щедрости со стороны рассказчика». Почему? Потому что это часто требует уязвимости, что является проблемой для многих руководителей, менеджеров, продавцов и предпринимателей.Охотно обнажая тревоги, страхи и недостатки, рассказчик позволяет аудитории идентифицировать себя с ней и, следовательно, приводит слушателей к месту понимания и катарсиса и, в конечном итоге, побуждает к действию. Когда я рассказывал Кастро историю гаванской гавани — стоя на палубе корабля, усыпанного дорогим оборудованием, которое мы, по сути, привезли туда по спецификации, веря в свою способность завоевать доверие всемогущего правителя Кубы, — обе мои уязвимости и моя восторженная приверженность рискованному проекту были полностью проявлены.

Хотя разум может быть частью вашей цели, сердце — это мишень.

Перед деловым рассказчиком стоит задача: он должен проникнуть в сердца своих слушателей, где живут их эмоции, даже если информация, которую он пытается передать, занимает место в их мозгах. Наши умы относительно открыты, но мы ревностно охраняем свои сердца, зная, что их сила движет нами. Итак, хотя разум может быть частью вашей цели, сердце — это мишень. Чтобы достичь этого, дальновидный менеджер, создающий свою историю, должен сначала показать свое открытое сердце.

Правда для публики

Между рассказчиком и его аудиторией всегда существует неявный договор. Он включает в себя обещание, что ожидания слушателей, если они возникнут, будут выполнены. Слушатели уделяют рассказчику свое время, понимая, что он потратит его с умом. Для большинства бизнесменов время — самый дефицитный ресурс; рассказчик, который не уважает это, дорого заплатит. Выполнение этого обещания — это то, что я имею в виду под «правдой для публики».”

Чтобы выполнить условия этого контракта — а в идеале — даже , а не — великий рассказчик требует времени, чтобы понять, что его слушатели знают, о чем заботятся и хотят услышать. Затем он обрабатывает основные элементы истории так, чтобы они элегантно перекликались с этими потребностями, начиная с места, где находятся слушатели, и увлекая их в приятное эмоциональное путешествие.

Это путешествие, приводящее к измененному психологическому состоянию слушателя, является сутью повествования.Слушатели должны оставаться любопытными и в напряжении — гадая, что с ними будет дальше, — в то же время веря в то, что отдаться путешествию безопасно и что цель будет стоящей.

Правда для аудитории имеет ряд практических последствий для искусства повествования.

Во-первых, вы захотите опробовать свою историю на людях, которые еще не совершили конверсию, чтобы получить реалистичное представление о том, как может отреагировать ваша реальная аудитория. Рон Басс считает эту стратегию полезной: «Фактически, — говорит он, — у меня есть собственная компания по разработке сюжетов.Он состоит из трех или четырех молодых женщин, которые представляют мой «отдел маркетинга». Я рассказываю им обо всем — каждую новую идею, сцену, поворот сюжета, развитие персонажа, громкую речь. Я изучаю их реакции, а затем, что еще более важно, изучаю свою реакцию на них . Я не обязательно следую их советам. Я должен следовать своему самому глубокому инстинкту, и это лучше всего раскрывается мне, когда я вижу, как я реагирую на чувства и мысли других людей ».

Бизнес-лидеры тоже должны быть на связи со своими слушателями — не рабски или покровительственно, но восприимчиво, чтобы знать, как их вести.Правильное представление своей истории слушателям означает преодоление ряда тупиков и лежачих полицейских, чтобы найти лучший путь.

Во-вторых, вам необходимо определить эмоциональные потребности аудитории и честно их удовлетворить. Недостаточно получить правильные факты — нужно также правильно понять эмоциональную дугу. Каждый рассказчик занимается бизнесом по управлению ожиданиями и должен нести ответственность за эффективное ведение слушателей через переживание рассказа, включая как удивление, так и удовлетворение.В конце рассказа слушатели должны подумать: «Мы никогда не ожидали , что — но почему-то это имеет смысл». Таким образом, великая история никогда не бывает полностью предсказуемой с помощью предвидения — но ее можно спроецировать задним числом.

В-третьих, вы захотите рассказать свою историю в интерактивном режиме, чтобы люди чувствовали, что они участвовали в формировании истории. Это требует готовности отказаться от владения историей. Рассказчик должен признать, что история больше его, и заручиться поддержкой аудитории.

Это может означать, как сказал сценарист Чад Ходж во время нашего ужина, «помогать людям увидеть себя героями истории», независимо от того, включает ли сюжет побои плохих парней или достижение какой-то великой бизнес-цели. «Каждый хочет быть звездой или, по крайней мере, чувствовать, что история говорит с ним лично или о нем», — сказал Ходж. Бизнес-лидерам необходимо задействовать это стремление, используя рассказывание историй, чтобы поместить своих слушателей в центр событий. Как советовал Ходж: «Поощряйте своих людей присоединиться к вашему путешествию, вашему поиску и достичь цели, которая находится в его конце.Вспомните, например, как я пролил свет на цепь истории великой гавани и поместил Кастро в центр истории как нынешнего управляющего гаванью.

Тери Шварц из

LMU подхватила идею Ходжа: «Сделайте« я »в вашей истории« мы », чтобы все племя или сообщество могли объединиться и объединиться, опираясь на ваш опыт и идею, которую он воплощает».

Подумайте о том, как Салли Кравчек — бывший генеральный директор Smith Barney, а теперь, которому чуть за сорок, молодой председатель и генеральный директор подразделения Citigroup Global Wealth Management — общается с людьми, которых может напугать ее репутация блестящей личности и ее быстрое продвижение к власти. вершина индустрии финансовых услуг.Она часто рассказывает историю своей жизни таким образом, чтобы каждый мог идентифицировать себя, вспоминая, как она чувствовала себя изгоем в своей школе для девочек в подростковом возрасте — с очками, подтяжками и корректирующей обувью — и как это подготовило ее к суровым условиям ее профессиональная жизнь. В деловой прессе она сказала, что «в 80-х они не могли сделать со мной ничего хуже, чем седьмой класс».

Когда вы слышите, как Кравчек так описывает свое путешествие, вы точно знаете, что она чувствует.Вы не можете не болеть за нее — и если вы член ее команды в Citigroup, вы готовы следовать за ней, куда бы она ни пошла.

Возможно, не менее важно, что руководители бизнеса должны признать, что то, как аудитория физически реагирует на рассказчика, является неотъемлемой частью истории и ее повествования. Коммунальная эмоциональная реакция — улюлюканье смеха, вопли страха, вздохи ужаса, крики гнева — является связывающей силой, которую рассказчик должен научиться управлять, обращаясь к чувствам и эмоциям.

Нигде это не проявляется так явно, как в конце рассказа. Заставляя аудиторию подбадривать, вставать и кричать в ответ на драматическое, воодушевляющее заключение, создает положительное эмоциональное заражение, дает сильный эмоциональный вывод и подпитывает призыв к действию со стороны бизнес-лидера. Финал великого повествования — это первое, что запоминается публике. Лакмусовая бумажка хорошей истории заключается не в том, уйдут слушатели счастливыми или грустными. Скорее, это то, является ли финал эмоционально удовлетворяющим, опытом, достойным обладания, отличным «ага!» — а не просто липкими пальцами и несколькими недоеденными зернышками попкорна.

Эффективно организуйте эмоциональные реакции, и вы фактически передадите право собственности на историю слушателю, сделав его защитником, который будет способствовать вирусному маркетингу вашего сообщения.

Истина момента

Великий рассказчик никогда не рассказывает одну и ту же историю дважды. Вместо этого она видит уникальные черты каждого рассказа и полностью отвечает на требования. История с участием вашей компании должна каждый раз звучать по-разному. Рассказываете ли вы об этом 2000 клиентов на собрании, 500 продавцам на маркетинговом совещании, десяти биржевым аналитикам на конференц-связи или трем генеральным директорам за напитками, вам следует адаптировать это к ситуации.Контекст рассказа всегда является частью истории. В случае моего выступления с Кастро история должна была казаться спонтанной, естественным откликом на вдохновляющую историческую обстановку Марины Хемингуэй (названной в честь одного из великих рассказчиков двадцатого века). Так оно и было, хотя информация была собрана заранее. Его организация и постановка были, по сути, «премьерой» данной истории.

Тут парадокс. Великие рассказчики одержимо готовятся.Они думают, переосмысливают, работают и перерабатывают свои истории. Как сказал Скотт Адельсон, инвестиционный банкир, который использует рассказывание историй, чтобы помочь клиентам привлечь капитал на публичных рынках, на нашем обеде: «Одно лишь повторение и практика, которую оно приносит, — один из ключей к отличному рассказыванию историй. Когда мы помогаем компаниям продавать себя на Уолл-стрит, мы часто видим, как генеральный директор и его команда представляют свою историю 10, 20, 30 раз. И обычно каждый рассказ лучше и убедительнее, чем предыдущий ».

В то же время великий рассказчик достаточно гибок, чтобы отказаться от сценария и импровизировать, когда того требует ситуация.Собственно, интенсивная подготовка и импровизация — две стороны одной медали. Если вы хорошо знаете свою историю, вы можете обдумать ее, не теряя нити или фокуса.

На ужине, посвященном рассказу историй, ученый и писатель-фантаст Джентри Ли рассказал нам о своем участии в публичной дискуссии о похищениях инопланетянами. Остальными тремя членами комиссии были два человека, которые утверждали, что их похитили инопланетяне, и Джон Мак, покойный психиатр из Гарварда, который верил в такие истории и исследовал их.Как и следовало ожидать, двум похищенным были рассказаны красочные, яркие и увлекательные истории. Слушатели буквально стояли на ногах, хлопали и аплодировали. Мак подлил масла в огонь, засвидетельствовав, что эти истории могут быть подтверждены многими другими, которых он изучал.

Ли подготовил, с точки зрения ученого, подробный ответ на истории о похищениях, показывающий, как сила воображения может вызывать в воображении фантазии, которые выглядят, ощущаются и кажутся убедительно реальными. Но он видел, что разъяренная аудитория не в настроении воспринимать его длинную презентацию.Вместо этого он решил избежать войны дуэльных историй, просто используя одно поразительное наблюдение, чтобы опровергнуть рассказы похищенных. Все, что он сказал, было это:

«Мой друг Карл Саган имел обыкновение говорить:« Чрезвычайные заявления требуют исключительных доказательств ». Что ж, сегодня мы слышали несколько замечательных историй, и они выдвигают необычные утверждения. Я хотел бы отметить следующее: сотни людей, которые считают, что их похитили инопланетяне, рассказали истории, подобные тем, которые мы только что услышали. И все же, несмотря на все эти сотни предполагаемых похищений, ни одного сувенира так и не вернули — ни инструмента, ни документа, ни стакана, ни даже наперстка! Учитывая полное отсутствие каких-либо вещественных доказательств, можем ли мы действительно поверить в эти экстраординарные утверждения? »

Это простое, ничем не приукрашенное заявление — импровизированное на месте, чтобы поразить аудиторию новым способом мышления — полностью изменило ситуацию.Большая часть толпы превратилась из истинно верующих в задумчивых скептиков всего за несколько мгновений.

Для хорошо подготовленного рассказчика непосредственность и экономия могут быть элегантными и мощными.

Правда для миссии

Великий рассказчик предан делу вне себя. Эта миссия воплощена в его рассказах, которые фиксируют и выражают ценности, в которые он верит и хочет, чтобы другие принимали их как свои собственные. Таким образом, сама история должна предлагать ценностное предложение, достойное своей аудитории.

Миссия может быть национального или даже глобального масштаба: высадить человека на Луну и благополучно вернуть его на Землю. Чтобы выиграть холодную войну и принести свободу миллионам людей во всем мире. Чтобы обратить вспять глобальное потепление и спасти планету.

Или причина может быть более скромной, но все же важной, по крайней мере, для рассказчика и его аудитории: изменить положение компании, которая барахтается, и сохранить сотни рабочих мест. Вывести на рынок новую услугу и улучшить жизнь клиентов.

В любом случае работа кассира состоит в том, чтобы отразить свою миссию в рассказе, который вызывает сильные эмоции и тем самым завоевывает одобрение и поддержку его слушателей. Все, что он делает, должно служить этой миссии.

Этим объясняется страсть, которую излучают великие рассказчики. Они наполняют свои истории смыслом, потому что действительно верят в миссию. Я искренне верил, что наша программа по истории гавани Гавана была важна: мы пришли, чтобы сделать что-то большее, чем водоворот временных политических переговоров между нашими странами, и мы поставили на ферму в пути.

Когда правда миссии противоречит истине аудитории, правда миссии должна побеждать. Лидер, знающий своих слушателей, может завоевать их доверие и разумно потратить эту валюту на выполнение миссии. Но это не означает, что людям нужно говорить именно то, что они хотят слышать. Это пособничество и, как понял Голливуд, формула посредственной истории. Действительно, иногда нужно делать прямо противоположное. На нашем ужине Колин Каллендер, президент HBO Films, отметил, что некоторые из самых известных постановок HBO были отмечены зрителями как проигравшие.

Даже в нынешнюю циничную эгоцентричную эпоху люди отчаянно пытаются верить во что-то большее, чем они сами. Рассказчик играет жизненно важную роль, предоставляя им миссию, в которую они могут поверить и которой они посвятят себя. Как современный шаман, дальновидный бизнес-лидер подключается к человеческому стремлению стать частью достойного дела. Лидер, который хочет использовать силу повествования, должен помнить об этом и начинать с дела, заслуживающего преданности.

Как современный шаман, дальновидный бизнес-лидер подключается к человеческому стремлению стать частью достойного дела.

Одним из самых креативных бизнес-лидеров сегодня является Мухаммад Юнус, основатель банка Grameen Bank в Бангладеш и пионер движения микрокредитования, которое выступает за предоставление небольших ссуд малоимущим. Когда он обращается к потенциальным партнерам с просьбой о поддержке микрокредитования, он рассказывает некоторую версию этой истории:

«Это была деревенская женщина по имени Суфия Бегум, которая научила меня истинной природе бедности в Бангладеш. Как и многие деревенские женщины, Суфия жила со своим мужем и маленькими детьми в разрушающейся глиняной хижине с протекающей соломенной крышей.Чтобы обеспечить свою семью едой, Суфия весь день работала в своем грязном дворе, делая бамбуковые стулья. Однако каким-то образом ее тяжелый труд не смог вывести ее семью из бедности. Почему?»

(Конечно, «Почему?» — риторический вопрос. Но постановка его слушателям пробуждает их любопытство и заставляет их стремиться услышать ответ, который они доверяют Юнусу.)

«Как и многие другие жители деревни, Суфия полагалась на местного ростовщика, который предоставил ей деньги, необходимые для покупки бамбука для ее табуретов.Но ростовщик даст ей эти деньги только при условии, что он будет иметь исключительное право покупать все, что она производит, по цене, которую он выберет. Более того, процентная ставка, которую он взимал, была невероятно высокой, от 10% в неделю до целых 10% в день .

«Суфия была не одна. Я составил список жертв ростовщичества в деревне Джобра. Когда я закончил, у меня были имена 42 жертв, которые взяли взаймы в общей сложности 856 така — что на тот момент составляло менее 27 долларов.Какой урок это был для меня, профессора экономики!

«Я предложил 27 долларов из собственного кармана, чтобы вытащить этих жертв из лап ростовщиков. Волнение, которое вызвало у людей это небольшое мероприятие, привлекло меня еще больше. Если бы я мог сделать так много людей счастливыми с такой крошечной суммой денег, почему бы не сделать больше?

«С тех пор это была моя миссия».

Когда Юнус рассказывает эту историю происхождения микрокредитования, его слушатели, в том числе банкиры, генеральные директора и высокопоставленные правительственные чиновники, тронуты.Они участвуют в эмоциональной дуге рассказа Юнуса, кульминацией которого стало в 2006 году присуждение Нобелевской премии мира совместно Юнусу и Grameen Bank. Когда он завершает свой рассказ, прося своих слушателей помочь обеспечить доступный кредит каждому бедному человеку в мире, он почти всегда получает овации — вместе с потоком обещаний.

Неизменное сердце повествования

Формы рассказов постоянно развивались со времен шамана. Литературные жанры, от эпической поэзии до драмы и романа, используют рассказы как политические или социальные призывы к действию.Технологические прорывы — подвижный шрифт, фильмы, радио, телевидение, Интернет — предоставили новые способы записи, представления и распространения историй. Но больше всего важны не спецэффекты или нули и единицы цифровой революции, а те возгласы, которые рассказчик вызывает у аудитории. Современные технологии — отличный инструмент для захвата и передачи слов, изображений и идей, но сила повествования заключается в основном в «современных» технологиях.

В конце концов, слова и идеи, представленные таким образом, чтобы вызвать эмоции слушателей, — вот что несут истории. Именно эта устная традиция лежит в основе нашей способности мотивировать, продавать, вдохновлять, вовлекать и вести.

Версия этой статьи появилась в декабрьском выпуске Harvard Business Review за 2007 год.

самых распространенных ошибок при письме, Pt. 59: Чрезмерно сложные участки

Комплексные участки? Хороший. Слишком сложные сюжеты? Не так хорошо, как хотелось бы.

Сложные сюжеты — предмет литературного мастерства. Они могут вывести историю за пределы одного измерения в замысловатое исследование жизни. Диккенс, Манн, Элиот и многие другие литературные деятели показывают нам, как это делать правильно.

Но сделайте это неправильно, и в итоге мы получим бессвязную и утомительную путаницу едва связанных между собой сюжетных линий, которые проверяют терпение читателей.

Если все письмо — это баланс, этот баланс как никогда важен, чем жонглирование простотой и сложностью.

Несмотря на то, что вы хотите наполнить свою историю основой и утком пышно сотканной сложности, вам никогда не нужно привлекать внимание к этой сложности. Он должен возникать так легко из тесноты вашего повествования, чтобы читатели никогда не задумывались, «Вау, это сложно!»

4 причины, по которым вы можете писать слишком сложные сюжеты

Как добиться красиво сбалансированной сложности сюжета? И что не менее важно, как вы можете определить, когда вы превзошли чрезвычайно сложные сюжеты и превратили их в слишком сложные?

Это хорошие вопросы.А это, конечно же, означает, что у них есть очень хорошие ответы! Ниже приведены четыре причины, по которым вы можете писать слишком сложные сюжеты.

1. Вы рассказываете больше, чем одну историю

Вы никогда не получите слишком сложные сюжеты только потому, что . Сама теория рассказов поможет вам определить порог, отделяющий хорошую сложность от даже слишком большой.

Первое, что мы должны спросить, — это , что составляет «целую» историю? Как узнать, что вы перешли от рассказа одной истории к рассказу более одной истории ?

В истории есть два основных (но полностью симбиотических) аспекта.

1. Участок

А что делает сюжет, спросите вы? Это было бы центральным конфликтом. Главный герой (или группа главных героев) имеет центральную цель, к которой они движутся, что, в свою очередь, блокируется конфликтом, создаваемым препятствиями антагонистической силы на пути к этой цели.

Думайте об этой цели как о финише в конце вашей истории. Это и , над которыми в основном работают персонажи в этой истории. В тот момент, когда они либо окончательно приобретают, либо теряют его, главный конфликт заканчивается, как и сюжет.

2. Тема

Вне сюжета возникает тема (или все наоборот?). Тема — рассказ под рассказом . Это то, о чем на самом деле все повествовательное действие. Противоборствующие силы конфликта в вашем заговоре предлагают утверждение о мире — Истину, большую или маленькую.

Подобно тому, как сюжет в конечном итоге посвящен одной основной цели, тема в конечном итоге должна быть посвящена одной основной идее. Независимо от того, сколько под-идей вы исследуете, все они связаны с этим центральным утверждением Истины.

Вот как это работает. Каждая история = один сюжет = одна тема.

Неважно, насколько сложна ваша история, сколько персонажей в вашем составе, сколько сюжетных линий вы создаете. Связная история всегда будет возвращаться к этому единственному уравнению. Это прочное, как скала, сердце простоты, лежащее в основе каждой поистине замечательной сложной истории.

Конечно, в расширении это означает, что если вы нарушите этот принцип — если ваша история мутирует дополнительную тему или несвязанную сюжетную цель — тогда бум! , вы только что перешли от написания одного рассказа к написанию нескольких (или, что более вероятно, одного основного рассказа с кучей полурассказов, прикрепленных по углам).Ваш сюжет больше не сложный в хорошем смысле, а скорее чрезмерно сложный .

Ваш самый важный вывод:

Определение сюжета и темы — это самый важный принцип определения того, какие «дополнительные» элементы относятся к вашей истории, а какие нет. Это требует, чтобы вы мысленно сократили свою историю до костей, чтобы вы могли полностью понять, что это такое на самом деле , несмотря на всю эту вспышку и ерунду.

Тогда вы можете начать восстанавливать его с нуля.Вам придется убить тех, кто не поддерживает ваши основные драматические и тематические принципы. Вместо этого выбирайте только тех персонажей, сюжеты и сцены, которые усиливают общий эффект бьющегося сердца вашей истории.

2. Вы сбиваете с толку читателей

Согласование сюжета и темы — это основа сложных сюжетов, которые работают . Но вы можете правильно заложить основу и в итоге получить слишком сложный сюжет.

Итог: если вы сбиваете с толку читателей, вам нужно упростить работу.

Путаница у читателя может возникнуть из-за любого количества проблем в вашем рассказе.

1. Плохое планирование

Структурирование вашего романа (партнерская ссылка Amazon)

Сюжет — это больше, чем просто определение и упорядочение вашего основного драматического принципа. Вы также должны убедиться, что выбрали структурные удары, которые раскрывают этот основной драматический принцип.

Ваши семь основных структурных моментов (побуждающее событие, первая сюжетная точка, первая критическая точка, середина [вторая сюжетная точка], вторая защемленная точка, третья сюжетная точка, кульминация) составляют основу вашей истории.Они раскрывают, о чем ваша история. Это означает, что каждый из них должен составлять примерно вашего основного участка.

В противном случае вы посылаете смешанные сигналы о том, какая из сюжетных линий вашего рассказа является основной сюжетной линией . Более того, если вы пренебрегаете своим основным сюжетом в любой из структурных моментов, это означает, что оно будет выглядеть как неполное уравнение и не будет таким сильным, каким должно быть (если оно не потерпит неудачу совсем).

2. Плохое предзнаменование

Вы также можете создать впечатление излишне сложного заговора, не сумев посадить или , погасив вашего предзнаменования.

Думайте о двух половинах вашей истории как о отражении друг друга. Чтобы создать цельную общую картину, которая имеет смысл, а кажется простым , независимо от того, сколько рабочих частей он использует, эти две половинки должны отражать друг друга. То, что настроено в первом тайме, должно окупаться во втором. То, что выплачивается во втором тайме, должно быть установлено в первом.

В противном случае ваша история кончится тем, что концы кончиков зигзагообразны повсюду, выкапывают дыры в приостановке недоверия ваших читателей и загромождают их умы неотвеченными вопросами и когнитивным диссонансом.

3. Плохое письмо

Наконец, ваша история может закончиться и покажется чересчур сложной не из-за каких-либо врожденных проблем в построении сюжета, а просто из-за того, как вы представляете сюжет.

Нечеткое письмо затемняет четкие линии вашего сюжета, делая его более сложным и загроможденным, чем есть на самом деле. Например, все следующее может сбить читателей с толку:

Ваш самый важный вывод

Как только вы получите четкое представление о сюжете и теме, убедитесь, что вы рассказываете их самым умным и простым способом.Всегда сравнивайте свой выбор структурных ритмов и POV с вашими основными драматическими и тематическими принципами. Затем поищите объективных читателей бета-тестирования, которые помогут вам понять, в чем вы не можете четко и убедительно излагать суть дела.

3. Вы делаете вещи более сложными, чем они должны быть

Я считаю, что этот начинает сбивать с толку большинство авторов вокруг своего второго или третьего романа. К этому моменту мы начинаем чувствовать, что действительно научились писать, следовательно, мы должны быть готовы перейти к чему-то по-настоящему сложному, интеллектуальному и Джеймсу Джойсу.Мы не хотим, чтобы писал простой рассказ. Мы хотим чего-то удивительно сложного и глубокого.

Итак … мы начинаем добавлять вещей ради всяких вещей (вроде как использовать громкие слова только ради громких слов). Мы изо всех сил стараемся создать сложный, извилистый сюжет с тоннами персонажей и чрезвычайно сложными (иногда даже противоречивыми) мотивами и целями. Не говоря уже о неправильном направлении и изобилии отвлекающих факторов.

Так вот, в этом нет ничего плохого.Все они работают вместе, чтобы создавать восхитительно глубокие и жевательные истории. Но только при работают . Если они присутствуют в рассказе с явной целью создать осложнения, то вы должны быть предельно честны с собой в отношении того, действительно ли они продвигают сюжет или просто мешают ему.

Простота всегда лучше. Это признак авторского ума, который знает себя, знает свою историю и понимает единственный лучший путь от начала до конца. Уильям Зинссер резюмирует:

Только когда вы поймете, как писать просто, вы сможете начать создавать сложность, которая не затемняет , а скорее проясняет .

Ваш самый важный вывод

Не пытайтесь писать сложную историю. Напишите историю, которая находится перед вами. Если это должен быть War & Peace , он покажет вам это на странице. Всегда задавайте себе следующие вопросы:

• Можно это упростить?
• Будет ли добавление этого сюжета усилить или прервать тематический принцип повествования?
• Будет ли это автомобиль, на котором читатели смогут глубже погрузиться в историю, или это будет препятствием для их входа?

4.Вы создаете неистовое чувство

Наконец, вы захотите оценить общий тон и повествовательный подход вашей истории. То, как вы организовываете свои сцены и несколько рассказчиков, а также ваш темп, повлияет на общее ощущение вашей истории. Ваша цель должна состоять в том, чтобы сделать даже самую сложную историю максимально простой.

Это правда, что несколько рассказчиков и быстрый темп с большей вероятностью будут способствовать общему безумию.Это не значит, что вы не можете использовать их так же умело в сложной истории. Однако для этого требуется мастерская рука на руле.

На каждом этапе написания (набросок, черновик, редакция) сделайте шаг назад и взгляните на общую картину своей истории. Когда у вас будет абсолютно четкое представление об основных элементах вашей истории, вы сможете принимать обоснованные решения даже в отношении самого незначительного фактора и его способности усиливать или уменьшать общее влияние, которое вы пытаетесь создать.

Избегайте занятости ради занятости. Даже если все ваши сложности имеют смысл, у читателей может кружиться голова, если вы бросите в них что-то быстрое. Это не означает, что вам нужно растягивать все, но обратите особое внимание на баланс структуры вашей сцены (сцена / действие и продолжение / реакция), чтобы создать поддерживающие приливы и отливы в вашем повествовательном ритме.

Не менее важно убедиться, что вы правильно развиваете эмоциональные реакции своих персонажей.Для каждой причины в действии сюжета должно быть разумное следствие в реакциях ваших персонажей. (И, конечно, наоборот.)

Ваш самый важный вывод

Помните об общем смысле , который вы создаете в общей картине своей истории. Авторам очень легко потеряться в мелочах рассказа до такой степени, что они думают, что создают именно тот эффект, который им нужен, хотя на самом деле несколько неправильных вариантов в повествовании могут сочетаться, чтобы создать совершенно другой эффект.

Вот почему так важно время от времени отступать от мельчайших деталей реальных слов. Остановите каждую четверть первого черновика, чтобы сделать «50-страничное редактирование», и прочитайте всю историю до сих пор. После того, как вы закончите первый набросок, сделайте себе перерыв в несколько месяцев, чтобы отойти от темы. И, конечно же, поделитесь своей рукописью с доверенными читателями бета-версии, которые могут сказать вам, соответствует ли их опыт рассказа вашим намерениям.

***

В конечном счете, проблема слишком сложных сюжетов — это проблема авторов, пишущих рассказы, которые они либо не могут полностью понять, либо не контролируют.Научитесь понимать свою историю, определять основные тематические и драматические принципы, а затем воплощать их в жизнь на странице с помощью правильного сочетания приемов. Сделайте это, и вы всегда найдете идеальный баланс сложной простоты.

Игроки, скажите свое мнение! Как вы думаете, что является одним из негативных последствий, которые испытывают читатели при чтении слишком сложных сюжетов? Ответь мне в комментариях!

Нажмите кнопку «Воспроизвести», чтобы прослушать аудиоверсию (или подпишитесь на подкаст Helping Writers Become Authors в Apple Podcast или Amazon Music).

___

Любите помогать писателям стать авторами? Теперь вы можете стать покровителем. (Огромное спасибо тем из вас, кто уже является частью моей семьи Patreon!)

уроков 2020 года: понимание мира, которого нет

Фотографии любезно предоставлены Алексом Россом (COM’22)

По мере приближения сентября я не могу не думать о том, как много изменилось за последние восемь месяцев. 2020 год был поездкой, о которой никто не просил и не ожидал, и, конечно, никому не нужен.С четырьмя месяцами до конца года и нашим возвращением в кампус здесь, сейчас самое подходящее время, чтобы рассказать о том, чему меня может научить только такой год, как 2020.

1. Наблюдение за

Office исправит почти все, а за труды, которые он не может сделать, всегда найдется картошка фри.

Прошу прощения за насмешливый характер того, как это читается, потому что я на самом деле довольно серьезно. Я провел большую часть четырех месяцев, наблюдая за тем, как Майкл Скотт создает некоторые из самых знаковых телевизионных моментов, и влюбляясь в Джима Халперта и Пэм Бизли, когда они влюблялись друг в друга.Я ходил вокруг и цитировал Дуайта Шрута, как будто это моя работа, а «Forever» Криса Брауна заставляет меня постоянно кричать «ONE TWO THREE FOUR» во весь рост. Еда на вынос в моей семье тоже быстро превратилась в Chick-fil-A. Я знаю, что это кажется случайным, но выслушайте меня. До карантина я даже не знала, где ближайший Chick-fil-A по отношению к моему дому. Теперь я могу добраться туда без помощи GPS. Мой брат обычно заказывает для нас через приложение, и каждый раз, когда мы идем, они всегда дают нам дополнительную картошку фри и дополнительные лимонады.Я не знаю, что не так между приложением и пикапом (как и Chick-fil-A), но мы всегда получаем больше еды от сделки. А кто не любит лишний картофель фри в вафлях? Итак, мой брат, мама и я собирались в гостиной после ужина каждый вечер в течение четырех месяцев, чтобы посмотреть, как сотрудники Dunder Mifflin живут своей повседневной жизнью, точно так же, как мы жили своей, время от времени выпивая Chick-fil-A в руке. . И, как и Пэм, я думаю, что в этом весь смысл, не так ли? Будь то радость Скрэнтона, штат Пенсильвания.или дополнительный картофель фри вафель — в обычных вещах есть красота.

2. Все время, которое мы проводим за телефонами, мы не звоним своим близким так часто, как следовало бы.

Я начал звонить бабушке и дедушке примерно раз в три-четыре дня во время карантина. Не то чтобы я никогда раньше не звонил им, но что-то в том, что я застрял в моем доме и знал, что они застряли одни в своем, в то время как мой день рождения, Пасха, день рождения моего брата и День матери прошли мимо нас, заставило всю ситуацию почувствовать, что гораздо сложнее.Не проходит и дня, чтобы я не осознавал, как мне повезло, что мне 20 лет, и у меня есть двое бабушек и дедушек, которым всего 70 и 71 год. Другими словами, мои бабушка и дедушка были огромной частью моей жизни с того дня, как я родился, и упустить хотя бы один шанс встретиться с ними было непросто. По мере того, как продолжался карантин, я обнаружил, что все чаще поднимаю трубку и разговариваю с бабушкой о том, как сильно я скучал по ней и как была опубликована новая статья, которую я написал для местной газеты. Я рассказал своему дедушке, бывшему владельцу ресторана, все о новом ресторане, который планировали открыть одна из моих друзей и ее семья, и постоянно спрашивал, как он себя чувствует (он диабетик).Мы говорили о погоде, о БУ, моем брате, и о том, что в первую очередь сделаем, когда снова увидимся. Я думаю, что телефонные звонки любимым людям постоянно недооцениваются.

Позвоните тому человеку, которому вы все время говорите себе, что собирались позвонить.

3. Строить жизненные планы бесполезно, но мы все равно делаем это.

C’est la vie . Это жизнь. Если есть что-то, что я постоянно повторял себе снова и снова в течение этого года, так это это.В январе мы с пятью друзьями сели в самолет в Лос-Анджелес, чтобы навестить нашего шестого друга, который недавно туда переехал. Это был не только мой первый визит в Лос-Анджелес, но и мой первый визит в Калифорнию — мой первый раз, когда я отправился на запад, точка. Мы провели пять дней на Западном побережье, и у меня было пять лучших дней в моей жизни. В феврале я взял несколько выходных и поехал во Флориду, чтобы повидаться со своей семьей — мой «почти» сводный брат (как я его ласково называю) ходит в музыкальную школу в Лондоне, поэтому я редко его вижу. .Он — все, что вы когда-либо могли пожелать от лучшего друга и брата, заключенных в одного рок-н-ролльного человека, и проводить с ним время — мое самое любимое занятие. А в марте (точнее, 3 марта) я поехал в Вермонт, чтобы в прямом эфире репортажировать о предвыборном митинге Берни Сандерса для специального предвыборного мероприятия BUTV10 в супервторник. Через три дня я уехал домой на весенние каникулы, и, несмотря на все планы на семестр и предстоящее лето, я так и не вернулся в BU.Прошло еще четыре месяца, прежде чем я увидел кого-нибудь, кто не был моей мамой или братом, и я не знаю, когда в следующий раз я сяду на самолет куда-нибудь. Мораль этой истории — живи жизнью, пока можешь. Максимально используйте каждую возможность. Скажите «да» новым вещам. Итак, продолжайте строить эти планы, но знайте, что кто бы то ни было, во что вы верите, вероятно, смеется вам в лицо.

C’est la vie.

4. Свернуться калачиком с хорошей книгой — это действительно преобразующий опыт.

Ненавижу признавать это, но до карантина прошло очень много времени с тех пор, как я устроился и прочитал книгу для удовольствия. Это не значит, что мне не нравятся некоторые из обязательных материалов для чтения на моих занятиях, но чтение учебника о том, как быть хорошим журналистом, действительно может немного постареть через некоторое время, даже для преданного наркомана новостей. Неудивительно, что мои любимые книги для удовольствия в значительной степени посвящены политике. Насколько я фанат новостей, я столь же увлечен политикой.Особенно женщины в политике (посмотрите Госпожа секретарь на Netflix, и вы точно поймете, о чем я говорю). В любом случае, мой текущий список книг включает: Родхэм, Кертиса Ситтенфельда, Госпожа Секретарь, Мадлен Олбрайт, Что случилось, Хиллари Клинтон и Становление Мишель Обамы. И, думаю, следующая книга, которую я собираюсь добавить, — это «Почему женщины должны править миром» Ди Ди Майерс. Но все это не означает, что хорошие книги для удовольствия должны быть политическими.На самом деле, я уверен, что многие люди изначально не связывают «хорошая книга» и «политика». Это сила, которую дает чтение хорошей книги, независимо от того, увлекаетесь ли вы научной фантастикой, загадками или мемуарами, и это действительно унизительно.

5. Разбирать мир — значит писать.

Я писатель. Вот как я устроен. Мне нравятся слова, и я люблю выбирать лучшие из них, которые можно связать вместе, чтобы составить предложение, которое что-то значит. Я был ребенком в детском саду, который использовал строчки на обратной стороне бумаги, когда все, что мне нужно было сделать, это описать то, что я делал на выходных.Мне нравилось писать эссе в колледже, и я думал, что задача придать творческий оттенок каждому дополнению, которое я должен был написать, была забавной. С учетом сказанного, я думаю, что за последние восемь месяцев я написал больше, чем за всю свою жизнь. Я завела блог (alexxross.com), потому что события моей повседневной жизни не совсем считаются новостями, но я все равно хотел о них писать. А кто не хочет, чтобы сайт был назван в честь себя? Я также обратился в свою местную газету, чтобы узнать, нужны ли им какие-либо фрилансеры, потому что я мог использовать всю доступную мне практику, когда дело дошло до написания актуальных новостей.